"Отнюдь, - мог бы ответить на это граф, - но есть упоение в бою... И есть тайная власть, которой мы противустоять не можем".
"Мне это непонятно, - сказал бы Авросимов со свойственным ему недоумением. - Вы же, ваше сиятельство, восстаете против беззакония именем государя, а государь-то - именем Всевышнего, стало быть, и вы как бы именем Всевышнего через государя... А почему же, ваше сиятельство, я не могу в движении ваших чувств узреть Бога?"
На что граф вполне резонно мог бы ответить, что всё - именем Бога и государя, но, дабы не могла в сердцах неискушенных молодых невежд вспыхнуть даже малая искорка сумнений или, что еще вреднее, сочувствия к вознамерившимся на злодейство, следит, чтобы сии преступники разоблачали бы себя сами, покарав тем самым себя самое и свои планы...
"Какие планы-то? - снова удивился бы Авросимов. - Злодейство, и всё тут... А если вы, ваше сиятельство, и вы, господа члены, так долго и с таким тщанием изучаете их злонамерения, уж не есть ли это знак того, что дарованное Богом и государем может вызвать сумнение?.. А ведь вон и государя Павла Петровича извели... И ничего..."
Тут Авросимов понял, что зашел слишком далеко в своем возбуждении, и стал отмахиваться в душе от назойливых мыслей, которые мешали ему сосредоточиться на созерцании Пестеля.
Вдруг он увидел, как и без того бледные щеки пленного полковника стали белее мела Голова его качнулась вперед резко так, словно он решил клюнуть дрожащий перед ним лист.
Дежурный прапорщик из преображенцев, стоящий возле дверей на месте Бутурлина, кинулся было к нему, но Пестель выпрямился и властно отстранил прапорщика.
- Господин полковник Пестель, - медленно произнес генерал Чернышев, явно наслаждаясь замешательством пленника, - теперь, после признания вашего бывшего подчиненного, вы, надеюсь, ответите по всей чистой совести на вопросы, вам поставленные?
Что прочел на листе Пестель, для нашего героя оставалось загадкой, а в тоне военного министра и генерала Чернышева ему послышались знакомые интонации, которые можно было бы назвать даже располагающими, когда бы они не были так зловещи. Вот и судите о людях, когда они наедине с вами будто бы даже симпатию выражают, а перед множеством подобных утверждают совсем противуположное.
Опять же - желание убить царя! Это ли не злодейство! Однако все высокие чины даже не вздрогнули при упоминании об этом; и минувшей ночью молодые господа очень свободно об этом произносили, словно и не о царе, не о государе императоре, а так, о дядюшке двоюродном да смертном...
