— Чорт побери, когда же, наконец, прекратим мы отступление? Что ни день, то и известие об оставлении городов.
— Ты слушал по радио речь товарища Сталина шестого ноября? — спросил я.
— Нет, — ответил Клунев, — вот жду не дождусь никак свежих газет. Обещали сегодня на самолете доставить.
— А я слышал. Специально заходил на узел связи.
И я рассказал Клуневу о речи товарища Сталина. Клунев жадно слушал, досадовал, что я не мог запомнить каждое слово, спрашивал снова и снова.
Он еще не успел одеться, как постучали в дверь. Письмоносец принес свежие центральные газеты. Мы торопливо развернули их. На первой странице речь вождя и клише: на трибуне мавзолея в окружении своих соратников в хмурое, снежное ноябрьское утро Иосиф Виссарионович принимает традиционный парад Красной Армии. Мы с волнением переглянулись.
— Жива, брат, наша сила! — сказал Клунев, хлопнув меня по плечу.
Потом мы долго и внимательно читали и перечитывали великую сталинскую речь.
Днем дружески, быть может навсегда, распрощавшись с Клуневым, я уезжал в Вытегру.
После этой командировки еще три — четыре месяца пришлось мне пробыть в своем городе.
Снова и снова просился я на фронт. Однажды, на мою настойчивую просьбу Галактионов ответил:
— На фронт, говоришь? У меня тоже такое желание. Но всему свой черед, или как говорят, всякому овощу свое время. Сдается мне, что мы здесь не засидимся.
Действительно, спустя несколько дней после этого разговора, меня вызвали в отдел кадров и объявили об откомандировании, сообщив при этом, что мне присвоено звание капитана.
Стоял конец апреля 1942 года.
В городе на мостовых и деревянных тротуарах лежал подтаявший грязноватый снег. Северная зима отступала. Днем уже пригревало солнце. Серый лед на Двине приподнялся. По вспаханному ледоколами руслу могучей, но пока еще спящей реки передвигались морские транспорты, раскрашенные под цвет арктических льдов. На палубах судов торчали жерла зениток, приподнятые и как будто всматривающиеся в голубую предвесеннюю высь.
С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле — о 1812 годе, «Избранное» Вольтера и томик Плеханова об искусстве.
Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:
— Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.
