С тех пор он любил повторять, что все большие дела надо затевать вопреки всякой логике, и только тогда можно преуспеть и чего-то достичь. В его личном опыте это был, пожалуй, единственный нелогичный поступок, и он очень гордился, что вышел победителем в неравной схватке с жизнью.
Дачный поселок своими огородами подходил к железной дороге, и крыши домов видны были пассажирам дальних и пригородных поездов. Но поселок был так велик, что участок Скворцовых лежал в трех километрах от станции или, вернее, от платформы, которую соорудили уже после того, как вырос поселок. Люди давно уже проторили дорожку в лесу, выпрямив и сократив свой путь от дальних участков к станции. Ходить по ней было приятнее и легче, чем по бесконечным дачным улицам, мимо частоколов из штакетника, заросших малиной и смородиной, мимо лающих и сопящих от злости собак и лязгающих велосипедов, которые неслись под своими распаренными седоками, как разъяренные, слепые и неуправляемые существа. Так понимала их Татьяна Родионовна, боявшаяся велосипедов больше, чем автомобилей в Москве. Впрочем, не в велосипедах и не в собаках дело — просто лесная дорога была короче, хотя и уводила немножечко в сторону от станции, к которой приходилось возвращаться по-над железной дорогой. А дом Скворцовых был предпоследним в лабиринте дачных улиц и домов, или вторым от леса. Здесь всегда было тихо и безлюдно, а на участке, под дубами и березами, вырастали белые грибы в урожайные годы.
Улицу, где стоял скворцовский дом, когда-то завалили шлаком, выравнивая ухабы и колдобины, но прошло уже много лет с той поры, и шлак измельчился, смешался с глинистой землей, а дубы и березы сомкнулись кронами над этой мягкой и хорошо укатанной улицей. Когда светило солнце, листва казалась стеклянно-зеленой, прозрачной, а улица сиреневой, с зелеными тенями.
Улица обрывалась и глохла сразу же за последним забором, шлачная лиловатость ее иссякала, а желтая тропинка за последним забором сворачивала сразу же в темные елки, петляя по лесу до самой железной дороги. Она то выбегала на скошенную поляну, то скатывалась светлым ручейком в овраг, то терялась в березовом, мшистом мелколесье, а возле станции выныривала из чащобы на дощатый мостик через крохотный ручеек. Вода в нем была дымчато-прозрачная, под кустами темнели чистые и тихие бочажки глубиной по колено, и часто возле этого мосточка с корявым перильцем Дина Демьяновна вспугивала живущего здесь из года в год зимородка. Он всегда появлялся вдруг и, поражая взгляд своей пронзительной синевой, мчался над холодной, дымчатой струйкой ручья.
