— Как привел? Он кто ему такой?
— Этот? — переспросил ездовой, кивая куда–то в сторону. — Ну… он ему Нестор, внук Передерия.
— Что ты мелешь? — возмутился Валериан Семенович. — Позови–ка мне обоих. И немедленно!
— Мелешь, мелешь… — бубнил ездовой, отдаляясь. — Может, конечно, и не внук…
Представшие перед Миргородским Самусенко и Нестор выглядели одинаково недоуменными, будто один был тут хозяином, а другой — невинной овцой.
— Так, — решительно сказал барин, — разбираться с вами я не буду. Недосуг. Но чтобы с сего дня на конюшне чужих людей не было. Обоим понятно?
Григорий Иванович наклонил голову:
— Простите, барин.
— Ничего, Григорий, иди. А ты, — обратился барин к мальцу, — впредь схлопочешь порку, если язык не прикусишь.
— А что такое…
— Вон! Я сказал, — крикнул Миргородский, багровея.
Эту обиду, нанесенную при свидетелях, Нестор запомнит на всю жизнь, и не простит ее Миргородскому. Как только появится удобный случай, он его ограбит и сожжет вместе с женой, детьми и домом.
* * *
Все это уже случилось, и все это хорошо помнила Александра Сергеевна. Теперь Цетка продолжает вовсю вертеть Нестором, а в политику и его дела не лезет. А он злится от этого, потому что ему каждый человек дорог. Но, как он ни пытается, не может приструнить ее и приспособить к пользе. Творит Цетка сумасбродства безвредные, словно специально насмехается над подарками Нестора, над его шутовской властью, кривляньями, игрой в политику и атаманство, над всем его комичным видом, над всей вольностью, которую она себе позволяет, а народ смеется и все ей прощает. И даже то, что у Цетки всегда рот мокрый и при разговоре она здорово плюется слюной, к том же сильно каркавит, никого не смущает, как будто так и надо.
А что ей остается? Легко ли в глазах серьезных и порядочных людей быть полюбовницей бандита? Но она же не знала, что он станет бандитом! Она честно и добросовестно в полные двадцать лет вышла замуж, почти десять лет жила замужней жизнью… Наконец муж взбунтовался, что детей у них нет, обвинил во всем Светлану и бросил, пристал к другой — детной и старой тетке.
Зато Нестор, с детства и ранней юности положивший на нее глаз, забывать свою Цетку не собирался. Как только освободила его Февральская революция из тюрьмы, так он сразу в марте и прилетел к ней. И нашел всю брошенную, обиженную и в слезах. Конечно, пригрел, хотя и сам нуждался в тепле и ласке, которых ему негде было взять. К тому времени дед Онуфрий умер, а старая бабка, дедова жена, не искала себе хомут на шею. Приняла отсидевшего в тюрьме за душегубство «внука» с таким видом, что и свежее молоко в доме прокисло. Старуха не столько стыдилась или боялась его, сколько по–христиански презирала. А это мало греет, как ни крути. Цетка же была его первой любовью, первой женщиной… волнующим символом его счастливых времен. Тут, как говорится, ни добавить, ни убавить…
