— Позвольте узнать, где они шли? Откуда? — спросил Диляков, хорошо знающий, что только расспросами можно было остановить крайнюю растроганность Пушкина, отвлечь его от слез и переживаний.
— Оттуда, — показал Александр Сергеевич рукой в сторону от дороги, на которой они оставили свой обоз, из чего следовало, что арба, везущая тело Грибоедова, хотя и шла во встречном им направлении, но по какой–то другой дороге, пролегающей неподалеку.
В любом случае, если бы такая арба появилась в поле их зрения, то они бы ее заметили. Пусть бы не придали значения, не заинтересовались, но запомнили бы. Но ничего такого не имело места. Это вызывало недоумение. Пришлось Гордею влезть на коня, встать на его спину и осмотреть окрестности, ища хотя бы след еще одной дороги или тропы. Но ничего подобного не находил, о чем и сказал.
— Возможно, арба ехала по вашей дороге… Не знаю, — Александр Сергеевич уже овладел собой, глаза его высохли и он даже начал улыбаться. — Как чудно, что я вас встретил в таком месте! Зачем вы здесь? Каким ветром?
Дарий Глебович в двух словах рассказал о своей жизни последних лет, о своих делах, закончив тем, что сам только в Тифлисе узнал о трагедии с Грибоедовым и до сих пор удрученность давит на его сердце весом всех Кавказских гор.
— Возможно, в это трудно поверить, но мы с Гордеем сразу подумали о вас, беспокоясь, чтобы это известие не надорвало ваши силы, дорогой Александр Сергеевич.
— Мы как будто чувствовали, что вы где–то близко, — позволил Гордей и себе сказать слово.
— Насчет арбы… я мог перепутать, потому что сразу же после встречи с нею, закружился юлой на месте, а потом поехал в сторону, словно от потрясения перестал понимать, где нахожусь, — выслушав их, сказал Александр Сергеевич, испытывая очевидную неловкость за свою неточность.
— А вы в какую сторону ехали?
— Им навстречу, — ответил поэт.
— То есть вы обогнали нас?
— Нет. Я только что пересек горную реку… Места эти мне известны, поэтому кое–где я еду напрямик.
— Реку… — задумчиво произнес Дарий Глебович, закусывая губу, как он обычно делал в особо затруднительных ситуациях, и оглядываясь. — Но вы не находите, что тут что–то не сходится? Ведь мы никакой арбы не встречали и реки, о которой вы говорите, тут нет…
Пушкин сдвинул плечом и позвал своего коня. Когда тот подбежал, молча начал ладить его для езды.
— Я выехал из Москвы первого мая, — сказал он. — Устал от гор. Пора мне домой, брат…
Было в этих словах и какое–то признание, и укор этому дотошному лекарю за его дотошность, и усталость от одиночества. Уж ее–то, эту душевную муку, Дарий Глебович умел распознавать.
