Я не всегда соблюдал должную осторожность. Она казалась мне чем-то недостойным, сродни комфорту, в котором я себе отказывал. Мне неловко было захлопывать дверь перед носом незваного гостя. Я открывал ее и не смел потом вести себя иначе, стыдясь показаться малодушным. И вот что хуже всего. Я не только не умел предугадать последствий моей слабости, дурно влиявшей на моих близких и на мои творения, так я еще нарочно игнорировал ловушки и прыгал в них обеими ногами. Значит, мной руководила скорее гордыня, нежели природное великодушие. Каюсь, грешен.
Я говорил о денди. Не следует путать его с теми, кто в его поведении, взятом как образец для подражания, видит отражение собственной высокомерной души, собственного бунта. Я понимаю, чем денди привлекает Бодлера. Бодлер идет в противоположном направлении. Этот драматург — сама драма. Он и драма, и театр, и актеры, и публика, и красный занавес, и люстра. А какой-нибудь Браммель>{79} — напротив, идеальный партнер для трагической актрисы без театра. Он будет играть свою роль даже в полном одиночестве, даже в крошечной мансарде, где окончит свои дни, перед смертью заставляя слугу провозглашать все великие имена английского королевства. Его изречение «Значит, я не был хорошо одет в Дерби, раз вы обратили внимание на мой костюм» становится по-настоящему понятным, когда Бодлер ссылается на статью Сент-Бёва, в которой тот из всех его стихотворений хвалит лишь сонет луне «Горячая голова и холодная рука», — говорит где-то Гёте. У денди и голова, и рука холодные. Советую кораблям избегать встреч с этим дерзким айсбергом. Ничто не заставит его свернуть. Он пошел бы на убийство ради хорошо завязанного галстука. Впрочем, его стремление господствовать лишено оснований. Помазанник он только для самого себя. В один прекрасный день Браммель попросил бы короля Георга встать и дернуть шнур звонка. Такого звонка довольно, чтобы пробудить законного короля от гипнотического сна — и тогда короля моды выставят за дверь.
Когда короли выставляют за дверь поэтов, поэты от этого только выигрывают. Когда король Англии выгоняет Браммеля, Браммель погибает.
Наша эпоха серьезно больна. Она придумала «бегство». Ужасы, которые переживают жертвы военного легкомыслия, немного ее отвлекают. Она накачивается этим наркотиком через свои газеты и даже в атомной бомбе находит своеобразный жюльверновский лиризм — но все это до того момента, пока какой-нибудь шутник не одурачит ее выступлениями по радио Орсон Уэллс сулит пришествие марсиан
