Как у истинно пролетарского специалиста, не обремененного лишними знаниями, кругозор Шныря был туго натянут вокруг профессиональных интересов. Однажды я увидел его, разглядывающего репродукцию картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Сосредоточенно сопя и шмуркая, рассматривал Шнырь персонажей картины, облаченных в иудейские хитоны. И почудилось мне, что на его пухлеющей физиономии загораются первые проблески интеллекта! Я уже ликовал, предвкушая свою миссионерскую роль в приобщении Шныря к искусству, к истории!
— Е-мое… — тем временем бормочет Шнырь, — ну, и зашиби-и-сь! Короче, Рыжий, а где у этих фрайеров ширманы?!!
Был Шнырь парнем покладистым, но его невежество, в сочетании с пролетарской чванливостью, раздражало, и чем ближе узнавал я его, тем дальше хотелось его послать. Да и Шныря тошнило от моей противоестественной тяги к не здоровой интеллигентщине. Не раз он, уязвленный в лучших пролетарских чувствах, заявлял:
— Чо волну поднял? Вот стукнемся жопой об жопу, а там, зашибись, будем посмотреть, кто дальше отскочит!
Но после каждой такой размолвки, природное благоразумие Шныря брало вверх над пролетарской гордостью. Как ученик школы Валета я Шнырю нужнее был, чем он мне. И остыв, он предлагал:
— Короче, не гони пургу, а за базар, зашибись, я отвечу. Не держи зла, держи пять! Короче, помочишь рога в колонии и человеком станешь: там, зашибись, вытряхнут из тебя гниль интеллигентскую!
Благодарен я был Шнырю за его школу: каждый день учил он меня технике работы щипанцами и щипковыми инструментами: щупом и щукой. А я подсказывал ему отводы, отвертки, а иногда ширму. Так и привонялись мы друг к другу. И неизвестно, сколько бы продолжался наш обоюдораздражающий симбиоз, напоминающий надоевшее супружество, если бы Шныря однажды случайно не замели мусора. Видно, примелькался.
* * *
И живу я сам на сам в который раз. А читать не хочется. Зато думаю все больше и больше. Не просто думаю, а, как говорят в народе, задумываюсь. Не о конкретном, а проваливаюсь в мир грез… да в такую глубь, что до полной отключки! Как говорил Монте-Кристо:
И тогда мечта берет верх, мечта становится жизнью, а жизнь — мечтою. Но сколь различны эти превращения! Сравнив горести подлинной жизни с наслаждениями жизни воображаемой, вы отвернетесь от жизни и предадитесь вечной мечте.
А когда я возвращаюсь из мечты в этот мир, то становится страшновато: а вдруг прав Шнырь: однажды я так «задумаюсь», что не вернусь из дивной мечты, которая поглотит разум без остатка и безвозвратно. Но, так как «провалы в мечту» не управляемы, то со временем я успокаиваюсь, как успокаиваются люди, привыкнув к любому пороку. А быть может, настоящее счастье — это и есть безумие? Не лучше ли остаться в дивном царстве грез?! И уже без удержу и опаски, с наслаждением погружаюсь я в бездонную пучину внутреннего мира. Такие погружения проходят при полной отключке от мира внешнего, а когда все время находишься в равнодушной толпе, то привыкаешь спать, есть и думать в одиночестве многолюдья. И чувствую я одновременно тоску и блаженство от подлинно вселенского одиночества среди людей, такого одиночества, которого нет ни в одной пустыне!
