Я хлопочу вокруг старухи, она тихонько постанывает. Подоспел крестьянин, услыхал крики, помогает мне. Мы перетаскиваем ее в дом, я рассказываю крестьянину все, что видел сам. Он не особенно удивлен.
— Выманили мать наружу, чтобы проникнуть в дом. Да все та же сволочь, их ведь не поймаешь. Грабят, как разбойники, самая настоящая банда.
— Дети?
— Ну да, — фермер кивает. — И вон, в замок, где барышень поселили, тоже уж забрались. Недавно половину белья утащили. Смотрите, как бы и к вам в лагерь не наведались!
— Да нет, нет! Мы следим.
— Я бы им не доверял. Это сорная трава, таких уничтожать надо.
Иду обратно в лагерь. Слепая успокоилась и благодарила меня. За что? Разве не само собой разумеется, что я не оставлю ее лежать на земле? Ну и дикая банда, эти дети!
Но вдруг я останавливаюсь. Меня охватывает странное чувство: не так уж я возмущен их жестокостью. Не говоря уже о том, что обвинить их можно только в краже хлеба. Но почему? Почему меня это не возмущает? Просто потому, что они бедные дети и им нечего есть? Нет, не то.
Дорога делает изрядный крюк, и я решаю срезать. Могу себе это позволить. Ориентируюсь я хорошо.
Пробираюсь сквозь чащу. Где-то тут водится сорная трава. Особенно мне запомнилась девочка, как она встала во весь рост и посмотрела через забор. Она у них за атаманшу? Хочется увидеть ее глаза. Нет, я не святой.
Заросли тем временем все гуще.
А что это там лежит?
Кусок белого картона. На нем красным, печатными буквами — «Самолет». Ну да, пропавший летчик! Они так его и не нашли.
Так вот ты где упал! Это был воздушный бой или тебя подбили зенитки? Истребитель ты был или бомбардировщик? Теперь лежишь тут разбитый, обгорелый, обугленный. Картон, картон!
А может, ты еще жив? Ты тяжело ранен, а тебя все никак не найдут? Ты наш или вражеский? Сбитый летчик, за что умираешь ты сейчас?
Картон!
И вдруг я слышу голос: «Ничего тут не поделаешь!» Это женский голос, теплый и печальный. Он доносится из чащи леса.
Осторожно раздвигаю ветки.
Вон сидят две девушки, из замка, с ногами короткими и толстыми. У одной в руках расческа, другая плачет.
— Ну, на что он мне сдался, этот летчик, — всхлипывает она, — почему мы носимся тут по всему лесу? Посмотри, как ноги опухли! Не хочу больше маршировать! По мне хоть совсем бы он пропал, этот летчик! Я тоже жить хочу! Нет, Анни, надо держаться отсюда подальше! Только не обратно в этот замок, там тюрьма! Помыться бы, постираться, причесаться!
