И тем не менее, оказавшись на финише в Токоротё, я был счастлив. Я всегда радуюсь, когда, оставив позади несколько десятков километров, добегаю до финиша, но на этот раз я был в восторге. Моя правая рука, сжатая в кулак, взметнулась вверх. На часах было четыре сорок две. Со старта прошло одиннадцать часов сорок две минуты. Впервые за последние двенадцать часов – половину суток! – я сел. Вытер пот с лица, попил воды, стянул с себя кроссовки и, пока вокруг понемногу темнело, аккуратно размял щиколотки. И в этот момент меня захлестнуло чувство… гордости – это, пожалуй, громко сказано, но как минимум чувство удовлетворения достигнутым. Ну и конечно, радость и облегчение от того, что предпринятая рискованная затея удалась, что я выдержал испытание. Честно говоря, чувство облегчения было заметно сильней, чем радость. Как будто внутри меня развязался какой-то тугой узел, о существовании которого я все эти годы и не подозревал.
* * *
Первое время после забега на озере Сарома я с трудом спускался по ступенькам. Идти вниз по лестнице мог, только крепко держась за перила. Ноги подкашивались, колени не держали. Однако через пару дней все прошло, и я снова поднимался и спускался, как обычно, без напряжения. Как ни крути, но за годы тренировки ноги привыкли к бегу на длинные дистанции. Основная проблема на этот раз была не в ногах, а, как я уже говорил, в руках. Чтобы помочь уставшим ногам, я очень интенсивно работал руками. На следующий день после забега у меня появилась сильная боль в правом запястье, оно покраснело и отекло. Я пробежал за свою жизнь немало марафонов, но впервые от бега пострадали мои руки, а не ноги.
Однако психологические последствия стокилометрового забега оказались, пожалуй, куда существенней физических. Я впал в какую-то прострацию. Мало-помалу меня одолела «меланхолия бегуна» (по-английски я назвал это runner’s blue, хотя ощущение скорее мутновато-белое)[8], и я воспринимал окружающий мир словно через тонкую пленку. После ультрамарафона я уже не мог относиться к бегу с прежним воодушевлением. Отчасти это можно было списать на усталость, которая никак не желала проходить, но думаю, что дело было не только в ней. Главное, я больше не мог дать однозначный ответ на вопрос, хочу ли я бегать. И я не знаю почему. Однако факт остается фактом: со мной что-то произошло. Теперь я бегал все реже, дистанции становились все короче.
Но как и прежде, я раз в год участвовал в марафоне. Такое у меня железное правило. Стоит ли говорить, что если ты не отдаешься этому делу целиком и полностью, то пробежать марафон практически невозможно. Поэтому я по-своему всерьез тренировался и по-своему всерьез проходил дистанцию. Но это было именно «по-своему всерьез», не более того. Что-то засело во мне, как заноза. И у меня не просто поубавилось желания бегать. Да, верно – я лишился чего-то, но вместе с тем во мне пустило корни нечто новое. Должно быть, именно этими внутренними переменами и был вызван мой приступ меланхолии.
