— Ах, какая прелесть — колокольчики! — воскликнула мама, когда они переступили через порог.
Она уже была нарядно одета и сама выглядела чудесно. В школе, где ему предстояло учиться, у мамы, по словам Мориса, было полно воздыхателей. Тедди гордился, что его мать — признанная красавица.
— Чем же можно было заниматься столько времени? — спросила Сильви.
Вопрос был обращен к Тедди, но адресован Иззи.
Сильви, в мехах, изучает свое отражение в зеркале спальни. Подняла воротник короткой пелерины, чтобы оттенить лицо. Критический осмотр. Когда-то зеркало было ей другом, а теперь оставалось равнодушным наблюдателем.
Она подняла руку к волосам — к своей «роскошной короне», гнезду шпилек и гребней. Теперь такая прическа не в моде — это клеймо матроны, отставшей от времени. Не сделать ли стрижку? Хью не переживет. У нее перед глазами промелькнуло нежданное воспоминание — набросок углем работы ее отца, сделанный им незадолго до смерти. «Сильви в облике ангела» — назвал он этот портрет. Шестнадцатилетняя, застенчивая, в длинном белом платье (если уж совсем честно — в ночной сорочке, причем совсем легкой), она сидела вполоборота к отцу, чтобы во всей красе продемонстрировать изумительный каскад волос. «Сделай скорбный вид, — требовал отец. — Думай о грехопадении рода человеческого». Сильви, перед которой маячила прекрасная, неведомая жизнь, с трудом проникалась подобными мыслями, но тем не менее прелестно надувала губки и рассеянно сверлила взглядом дальнюю стену необъятной отцовской студии.
Сидеть в такой позе было неудобно; ей до сих пор помнилось, как у нее ныли бока, — она страдала во имя папиного искусства. Великий портретист Льюэллин Бересфорд, обласканный богатыми и знаменитыми, оставил после себя одни долги. Сильви по сей день ощущала эту потерю — нет, не отца, но той жизни, которую он построил, как оказалось, на песке.
«Что посеешь, — тихонько причитала ее мать, — то и пожнешь. Только вот сеял он, а нам и пожинать-то нечего».
За его смертью последовали унизительные торги по распродаже имущества, и мать затащила Сильви на аукцион, как будто поставила своей целью проводить глазами каждую вещь, которая уплывала из их рук. Неузнанные (как им хотелось надеяться), они сидели в заднем ряду и смотрели, как их добро выставляют на всеобщее обозрение. Под конец этого оскорбительного действа на продажу выставили этюд к портрету Сильви. «Лот сто восемьдесят два. Выполненный углем портрет дочери художника», — объявил аукционист; по всей вероятности, ангельский облик Сильви был совершенно неочевиден. Пусть бы отец пририсовал ей нимб и крылья, чтобы прояснить свой замысел. А так с портрета смотрела миловидно-сердитая девочка в ночной сорочке.
