Едут на нефть и на газ «по предложению министра», «по велению сердца», по комсомольской путевке, по оргнабору, по распределению. Едут «посмотреть мир», «испытать себя в трудном деле», заработать на «Жигули», вообще – подработать.
Ни одна из этих распространенных причин явления человека на Севере Христолюбова не коснулась, быть учтенной не может. Он «возник» на тюменской земле, как он сам объясняется, «по религиозным мотивам».
Скажет так – вот уж и чуден тебе современник, ибо бога в Сибири не густо, святость еще до Распутина подрастеряли – тут не «спасаться», а, всего явственнее, согрешить. Ждешь от Юры подробностей...
Справляли по тестю «сороковины» в Мордовии. Тесть – бывший мастеровой человек, пимокат, весь свой век в поте лица своего катал землякам и окрестным сельчанам валенки. Принесут ему фунтов пять- шесть поярковой шерсти и живут потом в сладкогубой надежде: откатает-де пимокат, что игрушечки, обувь- чесанки. Поярок-то – шерсть знаменитая, в лучшем качестве. С молодой овцы, первой осенней стрижки. Руно мягонькое, податливое, словно тот воск. Из него даже шляпы сгоняли. Так и называлась: поярковая шляпа. В высшем качестве шерсть...
Тесть по шляпам-то не премудр был. Зато сколько и как подмешать в чудо-шерсть коровьей линьки, овечьей «Веснины», а то и грубоостной тулупины (тулупы мог стричь) – тут поискать надо было против него «составителя». Умозрительно, без весов насобачился. Горсть туда, горсть оттуда, горсть в поярок и горсть из поярка. Перебьет потом чертоплешь сию с шерстью агнцевой, и прекрасные получаются валенки. Поярок все свяжет.
– Колбасный обрезок в голяшку могу закатать! Пук щетины в подошву зарощу! – похвалялся он зятю.
С прилежанием и любопытством превзошел Юра все тонкости ремесла, а вот разбавлять и подмешивать шерсть, хоть и жил он у тестя в дому, так-таки и не нахимичился. Рука совестилась, и на тестя противно было смотреть.
Может быть, потому и высказал Христолюбов в день тестюшкиных «сороковин» роковые для собствен ной участи, невоздержанные слова.
– Он сейчас, Тимофей-то Васильевич, на гауптвахте у бога сидит, баланду голимую ест. Валенки... валенки, которые на земле замастыривал, перед боговы очи теперь растеребливает.
Теща заголосила от этих кощунственных слов, в унисон засморкалась и взвыла жена – пимокатова дочь.
С этого злополучного дня и началось для него самого в доме тещеньки откровенно собачье житье. Ни блинка ему масленого, ни цельного молока и ни венечка в баню свежего. В доме гнет, тишина. Один раз возвращается, смотрит: в собачнике раскладушка раскинута. Не поскупились – купили... Рваньем-барахлом всяким застлана. Пытался переговорить по этому поводу с пимокатовой дочерью – молчит, как оглухонемевшая.
