— А о чем ты разговариваешь с девчонкой, когда вдвоем остаетесь? — спрашивает вдруг Витька.
Толя даже камеру качать бросил.
— Как о чем?.. Ну, сначала, значит, завлекаешь всякими там разговорами, а потом…
— Что потом?
— Потом про любовь… и все такое прочее.
В окошко стучит Витькина мать:
— Ребятишки, идите поешьте.
— Сейчас придем, — откликается Витька. — Так сразу и про любовь?
— От бестолочь! Ну, не сразу. Сначала, значит, завлекаешь всякими… Да пошел ты. Что ты жилы из меня тянешь? Соображать надо!.. Когда это было? Каких-то полгода прошло.
…Запыхтел, заговорил на печке чайник. Акрам, стеливший в горнице на полу матрацы, пулей вылетел к нему, косясь на Володю.
— Не видишь, скипел, мог бы снять, читатель.
Володя оторвался от книжки, не обиделся.
— Чай — это хорошо. Попьем.
— Попьем, Акрам, попьем. Гуще заваривай, ты вроде мастак, с малолетства с рыбаками, — поддержал Сашка Лохмач. Он успел уже переодеться в отглаженные брюки, нацепить галстук, а теперь голенищем бродня драил полуботинки, пытаясь навести блеск.
Витька — его не тревожили — приподнялся на лавке, удивленно глядит на Лохмача: куда собирается человек?
— Сходим с населением познакомимся. — Лохмач, как маятник, раскачивается по избе, поминутно поправляя узел галстука. Форсит перед собой, в собственное удовольствие.
Объявился Сашка на стрежевом песке: в старых резиновых сапогах, в потертой телогрейке, без шашки. Появился утром, когда звенья выходили из барака, хрустя по утреннему инею — к Иртышу, к неводникам. Заросший по плечи, нечесаный, бойко сбежал на берег по кинутой с катера доске, быстро нашел бригадира, подал направление отдела кадров. Чемакин тогда хмуро посмотрел, покачал головой:
— Ну и грива!
— В парикмахерскую без намордника не пускают, — нашелся Лохмач.
Вечером, после смены, Сашка не снимал телогрейку.
— Не могу, мужики, — как-то виновато, бочком садился он за общий стол ужинать.
— Не бусурманин вроде, русский, — возмутилась повариха.
Под телогрейкой у Сашки ничего не было: ни майки, ни рубахи. Рыбаки качали головами, с расспросами не приставали. И это хорошо.
В пересказе Чемакина звучало это трогательно и горько: безродный, сирота, на пристани, где-то в Тобольске, раздели бичи. Жалко. Жалел он Сашку простой человеческой добротой, может, оценил в нем работника: когда формировались бригады для подледного лова, взял нестриженого Лохмача в свою. Взял вместе с приставшей к нему кличкой.
Стали пить чай, обжигая губы. Повеселевшая изба озарялась еще и багряными боками раскалившейся до предела «буржуйки». Горкой на столе бублики, печенюшки, пряники. Покупали в городе на общие деньги.
