И вот он снова пришел в себя. Первое, что возникло перед глазами, — Кэри. Бледный, встревоженный, склонившийся над Плэком и что-то бормочущий.
— Бог ты мой!.. Плэк, старина... Я никогда не думал, что такое может случиться...
Плэк ничего не понял. Кэри, прямо здесь? Наверное, доктор Септембер, предвидя послеоперационные осложнения, предупредил друзей Плэка. Потому что, кроме Кэри, Плэк увидел лица и других служащих мэрии, столпившихся возле его вытянутого тела.
— Ну как ты, Плэк? — спросил Кэри сдавленным голосом. — Тебе... тебе уже лучше?
И вдруг, молниеносно, Плэк осознал все. Это был сон! Это был только сон! «Кэри двинул меня в челюсть, я отключился, и мне привиделся весь этот кошмар с руками...»
У Плэка вырвался облегченный смешок. Два, три, много облегченных смешков. Друзья смотрели на него озабоченно и испуганно.
— Ах ты, кретин! — закричал Плэк на Кэри, поблескивая глазами. — Ты взял верх, но скоро я отвечу тебе так, что ты год проваляешься в постели.
В подтверждение своих слов Плэк поднял кверху обе руки. И увидел два обрубка.
1937
Перевод В.Петрова
У Делии болели руки. Словно толченое стекло, мыльная пена разъедала трещины на коже, впиваясь в нервы острой, жгучей болью — как будто тысячами жалящих укусов. Делия давно бы разревелась, бросившись в боль, как в чьи-то нежеланные, но неизбежные объятия. Но она не плакала, не плакала потому, что какая-то скрытая сила в ней самой сопротивлялась столь легкой сдаче на милость слезам: боль от мыльной воды — это ничто после всех тех слез, которые она выплакала, рыдая из-за Сонни, оплакивая отсутствие Сонни. Реветь из-за чего-либо другого означало бы изрядно опуститься, растрачивая бесценные слезы на то, что не заслуживало такой чести. А кроме того, с ней был Бэби — в своей железной кроватке, купленной в рассрочку. С нею всегда были Бэби и отсутствие Сонни. Бэби в своей кроватке или ползающий по истертому ковру, и отсутствие Сонни, — присутствующего повсюду, как это было всегда, когда его не было рядом.
Стук корыта, вздрагивающего на подставке в ритме стирки, входил в унисон с блюзом, исполняемым той самой темнокожей девушкой, которой так восхищалась Делия, разглядывая журналы с программами радио. Ей нравились концерты этой исполнительницы блюзов. С семи пятнадцати (между песнями по радио объявляли время в сопровождении хихиканья, походившего на писк перепуганной крысы) до половины восьмого. Делия никогда не проговаривала про себя: «Девятнадцать часов тринадцать минут», ей больше нравилась старая, «домашняя» система счета времени — как его отсчитывали стенные часы с уставшим маятником, на который сейчас засмотрелся Бэби, смешно покачивая головой, которую он еще не умел хорошо держать. Делии нравилось поглядывать на часы или слушать хихиканье радио — несмотря на то, что ей было грустно соединять вместе время и отсутствие Сонни, его подлость, его исчезновение, Бэби, желание плакать, сеньору Марию с ее напоминанием немедленно заплатить по счету и ее такими красивыми, цвета миндаля, чулками.
