Каждую ноту он представлял себе человечком, живым существом, со своим лицом, своим именем, своим выражением лица. Одна подмигивала, другая улыбалась, третья хмурилась. Он не только в отдельности их различал, но и в аккорде, даже фальшивом. Легко расчленял его на отдельные звуки, называл каждый.
Это-то у него сохранилось — абсолютный слух. Это его и сейчас роднило с «тем мальчиком», хотя многое с тех пор было растрачено, растеряно, пропито. До сих пор — верней, до болезни, в той еще жизни — он любил при случае показать фокус. Предлагал кому-нибудь опереться на клавиатуру обеими руками в любых позициях, а сам, лениво и небрежно прикрыв глаза, называл все ноты. Успех был обеспечен...
А вот играть по нотам он так толком и не научился. Зачем это было, если он мог все что угодно сыграть по слуху? Услышав раз какую-нибудь пьесу, мог, сев за пианино, повторить ее по памяти. Конечно, не во всех подробностях, но верно и выразительно. Технические трудности опускал, зато часто снабжал пьесу своими вариациями.
Эта способность владеть инструментом тоже сохранилась у него на всю жизнь. Только репертуар изменился. В детстве — сонаты Бетховена, прелюды Шопена, в общем, классика — то, что играла мама. Позднее — модные песенки, танцы, шлягеры... Женщины восхищались: «Да вы пианист!» Он скромно опускал ресницы. Знал, что скромность ему к лицу...
«Этот мальчик далеко пойдет!» — говорили про него в детстве. И в самом деле пошел далеко. Только не в том направлении — вниз. Соблазненный легким успехом. Какие-нибудь «Ромашки спрятались...» выходили из-под его пальцев волшебно преображенными. А что? Играл же Ван Клиберн «Подмосковные вечера».
Мама, бедная (снова укол в сердце), как она старалась учить его музыке! Учить, как тогда полагалось. Как когда-то учили ее самое. Каждого учили, как будущего профессионального музыканта (что не каждый им становился — это другое дело, важна установка). Бесконечные гаммы, арпеджио, упражнения «Ганон» — нудные, однообразные, как переливание воды в бутылке. Он этот «Ганон» ненавидел. Так бы и растерзал эту книгу в коричневом кожаном переплете. А что делать? Детей полагалось серьезно учить музыке.
Тогда ведь не было ни радио, ни проигрывателей, ни, тем паче, телевизоров. Граммофон с его репертуаром Вари Паниной считался вульгарным. Это теперь музыка в каждом доме, будничная, почти незаметная, предмет обихода. Щелк — включил. Щелк — выключил. Под музыку разговаривают, едят, готовят пищу. Тогда музыка была делом святым, серьезным. Она создавалась своими руками. Собирались, «музицировали», кто на рояле, кто на скрипке, реже — на виолончели, кларнете. Слушавшие молчали.
