Она верила, как хотелось и мне верить тогда, что любовь одна.
Мне было три года. Отца я не помнил. У меня не было образов, запахов, сильных рук и колючих поцелуев, и от этого мама плакала. Она тем не менее старалась хранить его присутствие. Показывала мне фотографии начала их любви: в саду, на пляже в Этрета, размытые в вагоне второго класса, на террасе ресторана, у фонтана в Риме, на красивой площади за дворцом Маттеи-ди-Джове, на огромной кровати, белой-белой, наверно, утром, он смотрит в объектив, ее не видно, она снимает, он улыбается, он красивый – Жерар Филип в «Дьяволе во плоти»[3], – усталый, счастливый, и ничего не может с ним случиться. Меня еще нет. Это только первые кадры полнометражного фильма про любовь.
Она рассказывала мне про его руки. Про нежность кожи. Тепло его дыхания. Рассказывала, как неловко он брал меня на руки. Как укачивал. Напевала песенки, которые он мурлыкал в мое новорожденное ушко. Она плакала о том, кого больше нет. О молчании. Выплакивала свои страхи, и собственный плач ужасал ее. Глядя на эти слишком редкие фотографии, она воображала его сегодняшние морщинки. Вот, смотри, глаза бы у него были как маленькие солнышки. И складочка на лбу, вот здесь, стала бы глубже. У него появились бы седые волоски, здесь и здесь, и он был бы еще красивее.
Она вскакивала и бежала в свою комнату.
Я рос и мечтал о братике, хотя бы о сестренке, на худой конец о большой уютной собаке, но мама оставалась верна своей большой утраченной любви. И даже поистине колдовской шарм – голливудский, говорили в городке, – молодого аптекаря, которому она нравилась, даже духи, шоколад, обещания и букеты не заставили ее передумать.
В это лето мама зубрила статьи расходов и естественных убытков. Графики и диаграммы. Списанные упаковки.
В это лето я стал ее репетитором. Ее учителем. Она называла меня своим маленьким мужчиной. Находила, что я все больше становлюсь похожим на отца. Гордилась мной. Любила меня. Улыбалась мне, когда я до мозолей на языке лизал конверты, в которые она вкладывала свое резюме, ее маленькие бутылки, брошенные в море. Она брала мою руку. Целовала ее.
– Мне очень жаль, прости меня за это лето, прости, Луи.
В это лето мы никуда не уехали на каникулы.
* * *
Мы жили в Сенген-ан-Мелантуа.
Маленький городок, ни на что не похожий и не отличимый от других. Церковь Святого Николая XVI века. Городской тотализатор «Крестоносец». Супермаркет. Булочная Досси. Цветочная лавка «Красный пион». Кафе «Центральное». Еще кафе. И еще одно, где оседали те, что больше не странствовали. Говорили, что они пьют отраву, от которой шатаются и ведут речь о кораблях и бурях, о том, чего никогда не знали, но помнили. О фантомах. О местах, куда они отправлялись, не двинувшись с места, на войну или за женщиной. Один из них пристал ко мне как-то вечером, когда я шел из школы. Тонкинская девушка, малыш, орал он, тело богини, до чего хороша, стерва, ах, дикарка с глазами цвета ночи. Ты узнаешь это когда-нибудь, мальчуган, этот большой огонь, когда все твое тело пылает.
