На собственную долю Эмили не жаловалась. Убогая кухня приводила ее в уныние, но она всегда очень мало ела. Что до холода, то она переносила его лучше остальных. С наступлением зимы холод окончательно завладел школой: еда, нрав мисс Эндрюс, нудное заучивание библейских текстов — все это могло выйти лишь на второй план. Коуэн-Бридж, отгороженный от мира безжалостными холмами, притягивал к себе зиму, запасаясь ветрами и складируя снег. Холодно было постоянно, но воскресенье становилось ледяным фестивалем, именинами окоченения, потому что по воскресеньям девочкам надлежало посещать церковь.
Им предстояло две мили пешего хода по полям в Танстолл — именно там находилась собственная церковь преподобного Кэруса Уилсона. Проводить богослужение мог и не он; часто, особенно в плохую погоду, его заменял младший приходской священник. Итак, каждое воскресное утро девочки шли — тащились, хлюпали грязью, поскальзывались, ступая по скрипящему снегу, — в церковь преподобного Уилсона. Они склоняли головы перед встречным ветром и учились поворачиваться, чтобы распределить боль, дать обожженному холодом уху небольшую передышку, подставить щеку, которая меньше задеревенела. А когда добирались до места, весь день замыкался на церкви: девочек ждала утренняя и дневная служба, а возвращаться в перерыве в школу было слишком далеко, поэтому приходилось оставаться, есть принесенные с собой хлеб и сыр, устроившись в маленькой заплесневелой комнатке за папертью, похожей на перевернутую крипту[10]. Жесткая, промокшая, потрескавшаяся кожа туфель боролась с жесткой, промокшей, потрескавшейся кожей ступней до тех пор, пока между ними не переставала ощущаться разница.
А стоило снова переступить порог Коуэн-Бриджа, как вся толпа опрометью бросалась к камину в классной комнате. Младших оттесняли, даже всеобщую любимицу Эмили. Спустя какое-то время одна из старшеклассниц могла сжалиться и втащить тебя в тесный круг, где кашляли, чихали, где клубился влажный пар и можно было почувствовать чудесный, почти страшный жар на лице; казалось, ты таешь, словно воск свечи.
Все, конечно, постоянно кашляли и чихали, кто больше, кто меньше. «У нас один насморк на всех», — однажды вечером в дортуаре сказала Элизабет, в кои-то веки заставив Марию разразиться долгим беспомощным смехом. Смех этот закончился приступом кашля, грудным мужским кашлем, который, осознала вдруг Шарлотта, в последнее время будил ее по ночам. Элизабет молча смотрела, потом взяла Марию за руку.
