Занятый город был отдан, согласно обычаю, на трехдневный грабеж солдатам. Добыча была столь велика, что солдаты платили горстями жемчуга за бутылку вина, продавали за рубль драгоценные ткани и украшения. В грабеже, как всегда, принимали участие и генералы. Это вошло в правило. Князь Потемкин открыто подносил Екатерине крупные бриллианты, попадавшиеся в добыче. Не довольствуясь награбленным у жителей, офицеры и генералы неизменно отбирали у солдат все самое ценное. Один Суворов был исключением. «Он с нами во всем, кроме добычи», — с уважением говорили про него солдаты. Несомненно, что Суворов охотно уничтожил бы обычай грабежа, но к этому вела вся традиция царского командования, практиковавшаяся постоянно и всеми другими государствами.
Офицеры предложили Суворову взять на этот раз хотя бы коня из захваченных табунов, но он ответил:
— Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду.
Помолчав, он добавил:
— Я и без того буду награжден государыней превыше заслуг.
Он был убежден, что теперь его не минует фельдмаршальский жезл.
Весть о падении Измаила произвела во всей Европе ошеломляющее впечатление. Заседавшая в Систове враждебная России конференция держав прервала свои работы; в Константинополе воцарилось смятение, поговаривали о создании ополчения, о срочном укреплении столицы. В Петербурге царило ликование.
Придворные писатели, поэты соперничали в расписывании «ужасов» и «красот» штурма. Державин так описывал его:
Везувий пламень изрыгает,
Столп огненный во тме стоит,
Багрово зарево зияет.
Дым черный клубом в верх летит.
Бледнеет Понт, ревет гром ярый,
Ударам в след гремят удары,
Дрожит земля, дождь искр течет,
Клокочут реки рдяной лавы —
О, Росс! Таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет.
Суворов, проведший еще дней десять в Измаиле, был засыпан летевшими со всех концов поздравительными письмами. Он знал им цену, но знал цену и своему подвигу. Он лучше других понимал, что Измаил — лучшее украшение его военной деятельности и один из величайших подвигов мировой военной истории. Под влиянием всего этого он потерял чувство реального. Ему показалось, что теперь он может появиться у властительных вельмож не с прежней настороженностью, а с гордо поднятой головой; он ожидал, что отсвет измаильской славы заставит каждого уважать в нем героя.
Екатерининская эпоха зло посмеялась над ним. Суворову еще раз — и теперь горше, чем когда бы то ни было — было суждено почувствовать, что неудовольствие фаворита значит больше, чем любые подвиги. Проученный когда-то Румянцевым, он был теперь вдесятеро больнее проучен Потемкиным.
