Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе.
Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил.
— Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, — объясняла Эмили всем и каждому.
Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким.
— Это Повешенный, — говорила она и гордо добавляла: — Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак!
И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире.
Новички приносили рассказы, а одна — бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку — светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась:
— Это прогресс! Просто поразительно, до чего же вы скептичны к прогрессу! — сказала она и стала заглядывать к Мари на чай.
У Мари имелся муж, столь же бледный, как она, и светящийся, как камень. Он страдал мигренями и редко выходил из дому, появляясь лишь на обязательных чаепитиях.
— Признаться, я представлял это место несколько иным, — как-то заметил он, ни к кому не обращаясь.
— Место чудесное! — поспешила заверить Эмили. — Я вот ни капельки не жалею, что приехала сюда. Вы представляете, я ехала еще на дилижансе! Это был настоящий ужас, я вам скажу. Тряска, тряска, тряска… я думала, что меня на косточки растрясет.
Повешенный встал.
— А уж про то, что с багажом творится, и говорить не стоит. Моя коллекция прибыла в совершенно отвратительном состоянии…
Он шел быстро, и сухая трава хрустела под ногами.
— …две недели я занималась только тем, что чинила…
Дорога лежала. Две половины Великого Змея, деревянными ребрами вросшие в землю. Они отражались в небе, прокладывая тени по облакам, сминая твердь и перечеркивая солнце.
— Хьёртримуль! — крикнул Повешенный. — Хильд! Я помню ваши имена!
Раздавленное солнце смотрело вниз.
— Саннгрид! — крик, исходивший изнутри, тревожил копье.
Оно ворочалось и стучалось о ребра, совсем как язык церковного колокола. И каждый удар обессиливал Повешенного. Последнее имя вырвалось хрипом:
— Свипуль…
Он упал на землю, но та была холодна, и лишь песок сочился сквозь пальцы, черный и густой, как кровь.
— Я помню, — прошептал Повешенный, касаясь дыры в боку. — Я помню…
