Отец невидящими глазами уставился в низкое синее оконце и задумчиво улыбался чему-то. Теперь я был уверен, что эта поздняя поездка в деревню не пройдет для отца бесследно, — задумываться о жизни, о нашем в ней месте он будет все чаще и однажды нехлопотливо соберется и уедет в деревню навсегда.
В переплет рамы одна за другой вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом Вовкина лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, на всем — на столе, на стенах, на наших лицах — лежал ровный отсвет теплой, вызревшей ночи. Лампу мы так и не вздули, хорошо было и без нее, и время как бы остановилось и исчезло.
Вовка выговорился, притих, и мы долго сидели молча. И в этой первозданной тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Вовка встрепенулся.
— Дядь Вась, — изменившимся голосом сказал он, — давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем. Стели им, Люба, а я счас мигом... Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился...
Вовка встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы. Люба выпрямилась, напряженно застыла, вся превратившись в слух, Вовкины сапоги сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся, стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины отозвался отрывистым ржанием лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка...
— Куда это он? — сдавленно спросил отец. Люба рывком поставила локти на стол и уткнулась лицом в ладони. Теперь только слышно было как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружейными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.
— Мать твою в душеньку-то... Он что, сдурел?! — Ломая спички, отец прижег первую за вечер папиросу, с шумом выбрался из-за стола и, скрипя половицами, пошел на улицу.
Снова полнилась тишиной эта ночь, и казалось, колдовскому ее безмолвию не будет конца.
Мало-помалу широко отбелило край неба на востоке, одна за другой, как уголья в печи, стали тухнуть, подергиваться пеплом обессилевшие звезды. Тонко и высоко запела первая пчела, сорвавшаяся в лет с края отсыревшего от росы приставка. И вот уже загудел стан, и пчелы расчертили пространство над ним густо трассирующими линиями. А Люба все сидела в избе, уткнув лицо в ладони...
— Слушайте, вы, мужчины, надо же что-то делать! — растерянно говорила Люся. Она то бежала в дом, к отрешенно замершей молодой хозяйке, то возвращалась к нам, и вид у Люси был разнесчастный. Пожалуй, столько самых разных впечатлений за одни сутки на нее еще не обрушивалось никогда. И Люся под конец села на крылечко, прислонилась спиной к косяку и закрыла глаза, и мягкое скуластое ее лицо стало неподвижным, как изваянное.
