Для начала просто записать рассказ бабушки, отца, старшего брата о коллективизации, раскулачивании и ссылке, о войнах, какими они бывают на самом деле, — и та, великая, со всеми битвами в учебнике, и другие, о которых в том же учебнике почти ничего, афганской и двух чеченских, о депортации, унижениях, выживании...
Не все участники «мемориальского» конкурса «Человек в истории. Россия — XX век» писали свои исследования по воспоминаниям близких родственников, хотя именно таких работ большинство. В любом случае разговаривать приходилось со старшими: братом подруги, только что вернувшимся из Чечни, или соседями-новоселами, только что из той же Чечни бежавшими всей семьей, или с одинокой пенсионеркой, некогда ребенком вывезенной в Германию, а потом разлученной со своей «немецкой мамой», к которой сначала не пускали, а теперь денег нет на могилу съездить.
Хорошо бы почитать прямую стенограмму таких разговоров, понять, как, в какую минуту бравурно начинающиеся рассказы, прямые перепевы праздничных статей в газетах и телевизионных выступлений ветеранов, незаметно соскальзывают вглубь, в выживание и унижение, в гибель близких и хождение по краю, и глаза слушателя становятся внимательными, расширяются от удивления, вспыхивают возмущением, а руки со вздутыми венами, праздно сложенные на клеенку стола, начинают подрагивать. Оказывается, личное прикосновение к истории — процесс очень интимный, а сама история — совсем не то, что написано в учебниках.
Кому же и почему невыгодно сохранять память обо всем, что пришлось пережить нашим родителям- дедушкам-бабушкам-их родителям- соседям-родному селу?
Властям? Но мы благополучно похоронили большевистские Советы, и коммунисты — оппозиция нынешней власти, и разве плохо лишний раз ткнуть их носом в то, что они за время своего правления натворили, пусть и не они лично, но ведь они считают себя прямыми преемниками большевиков и. значит, берут на себя их дела и преступления, и никто не слышал, чтобы они внятно покаялись, как, например, немецкий канцлер в Освенциме, хотя он лично никого не репрессировал и в газовых печах не сжигал.
«Внимание к проблеме террора исчезло, как только ослабла критика И. Сталина, которая в первые годы перестройки велась в духе „социализма с человеческим лицом“. Вся эта критика была всего лишь верхушечной борьбой разных фракций номенклатуры, которые использовали тему репрессий, чтобы дискредитировать противников и отстранить их от власти. Никто тогда не собирался менять систему по существу, — пишет Л. Гудков. — Фактически критика прошлого
