Среди писем оказалось и одно из последних. Оно было потом воспроизведено по памяти дочерью Лея, профессиональной переводчицей и журналисткой. А недавно удалось обнаружить и подлинник. Приводим его здесь полностью.
«Я не уверен, что смогу передавать тебе записки таким же образом. Завтра нам, по-вцдимому, предъявят обвинительное заключение, и условия ужесточатся. Поэтому хочу кое-что объяснить. Не волнуйся — я совершенно здоров, и в тюремный госпиталь меня таскают напрасно. Но им я не могу ничего сказать, а тебе попытаюсь. Со мной тут произошел казус—я впервые в жизни пожалел себя. Но казус даже не в этом, а в том, что эта жалость вдруг взяла и умножилась... в сотни тысяч раз. Это было как удар, и я самым пошлым образом грохнулся в обморок, да еще в присутствии Гилберта. Сотни тысяч, миллионы раз... Понимаешь, откуда эта «арифметика»?.. К убийцам всегда являются их жертвы... Я никого не убивал. Но я ЗНАЛ. Этого оказалось довольно.
Сам не верю, что со мной такое произошло. Но так я и попал в госпиталь в первый раз. А дальше еще нелепее. Стали сниться сны: как будто я не я, а какой-то старик, которого гонят пинками, а он не понимает за что, куда? А то я — целая толпа полуголых, но еще надеющихся... Сердце выделывает такие номера, что меня в очередной раз тащат в госпиталь, делают бесконечные уколы. Одним словом — полная капитуляция арийского духа! Или кто-то сходит с ума. Политик? Идеология? Забавный вопрос.
А еще забавней, что я этим бредом хотел успокоить тебя по поводу своего здоровья. А может быть, и успокоил... по поводу' гипотетического выздоровления души? Прости за самое нелепое из всех писем. Но ты поймешь. Р. 19 октября 1945 года».
Комментировать это письмо бессмысленно.
Лей покончил с собой 20 октября 1945 года в душевой комнате нюрнбергской тюрьмы. Он повесился, скрутив жгутом полотенце, которое охранник по рассеянности оставил в его камере.
Возможно, сыграл свою роль те препараты, которые начали давать ему американцы по плану «Фариа» с тем, чтобы погрузить в состояние анабиоза и вынести тело из тюрьмы под носом у союзников. Возможно, сыграла свою роль непримиримая позиция Маргариты с ее твердым «гессовским» характером, хотя любящей и страдающей, но считавшей мужа глубоко виновным в произошедшем с Германией.
Возможно, в петлю Лея толкнул и стыд. О нем он упомянул в предсмертной записке: «...Я больше не в состоянии выносить чувство стыда». Какого качества был этот стыд? Трудно сказать. В раскаянье поверить еще труднее.
