Останавливался у Марьи Ивановны Яницыной — матери ссыльного друга Вадима. Вадька совершил смелый, дерзкий побег. Потребовала партия. Его переправили за границу. Несколько лет ни слуху ни духу.
Из окна можно наблюдать за домом, где живут Петровы, и, когда улыбнется счастье, увидеть Надежду Андреевну. Он знал ее еще девочкой и полюбил на заре своей юности. Надюша об этом и не подозревает. За годы его отсутствия она по счастливой ответной любви вышла замуж за Петьку Петрова, однокашника, удачника, преданного друга. Надюша! Чужая жена. Жена товарища. И виду нельзя подать.
Сергей знал, что они живут стесненно, даже бедно — дети, маленькое жалованье заурядного конторщика, — но ни Петька, ни Надюша не жалуются, не стонут: они богачи — у них любовь и дружба. Любовь и дружба обошли тебя, Сергей Лебедев, и порой бывает невыносимо трудно и одиноко. И тогда в памяти встает образ матери — сень и защита! «Кремень!» — говорили о ней товарищи. Давно, в годы школьной юности, мать обняла его и сказала печально и гордо:
— Сережка! Ты знаешь, как нас окрестили?
— Как, мама?
— Мама — кремень, а сын — кремешек! — молодо и звонко смеялась мать. Она редко смеялась, и потому, видно, так запечатлелась в памяти эта сцена.
В детстве Сергей звал родителей: «Папа Петя! Мама Наташа!» — он любил, гордился ими: «Орел и орлица!» Он хотел во всем походить на них и прожить такую же трудную и достойную жизнь. «Орел и орлица! Только ввысь. Только вперед. Мама Наташа, мама Наташа! Зачем ты ушла так рано?..»
Худое лицо, впалые щеки, простертые для объятия худые руки.
— Сережка! Сережка! Дождалась… Я не позволила себе умереть раньше срока… Я так ждала, считала дни, минуты… Обнять тебя, сын! Я говорила себе: «Не смей умирать, не обижай Сережку, ты и так отнимала у него — и не раз — материнскую ласку». Прости, прости меня, Сережа! Я часто отнимала у тебя мать. Вины моей в том нет: я без вины виноватая…
Как целовал он худые, восковые руки, похолодевшие в его руках. «Мама! Как спокойно твое прекрасное лицо. Как впали щеки, мама, и обострились скулы. Как ты страдала, родная…»
В Темной речке около Сергея Петровича сгруппировались Палага, Лесников, Василь, Костины, Марья Порфирьевна, Алена. Как-то уж так повелось, что собирались чаще всего в доме Смирновых. В беседах коротали длинные зимние вечера, читали Некрасова, — Лебедев знал уже, что Алена и Силантий готовы слушать поэму «Кому на Руси жить хорошо» хоть до утра, — обсуждали гневные противоправительственные статьи графа Льва Толстого, обдумывали статьи и брошюры, которые привозил Лебедев из Хабаровска и о чтении которых он просил помалкивать: «А то меня опять угонят в Тмутаракань». Бывало и так, что внимание присутствующих обращалось на неутомимую рассказчицу Палагу. Она обычно заводила речь издалека, «от бабушки и прабабушки».
