— О! Вот ты какая… горячая, огневая… Лапушка-сестрица! Угостила жанишка: ждал калача, получил кулака. Ну и времена настали: не верил, а кажись, и впрямь есть честные жены!..
Муравьев из бороды помятой вытряхивает, смеется, плут прожженный, притчу и тут присказывает:
— Муравьи в доме к счастью, к прибытку — есть такая верная примета. Оставлю несколько штук в бороде, снесу домой, авось что-нибудь прибудет. А? Молчишь? Да! — прибавил он и сипло, как ни в чем не бывало, захохотал. — Да, здорово мы с тобой поговорили… по душам…
Подойти к Алене боится: того и гляди зашибет его не на шутку разгневанная «лебедь белая».
— Ну ладно, — глубоко вздохнувши, сказал дядя Петя, — без труда и рыбку не вынешь из пруда. Повременю, красотка. Но не рассчитывай, что забуду: старая любовь долго помнится. Побываешь ты, ладушка-горлинка, в моих руках, не минуешь их… Не сердись, милушка, пава моя, лебедь белая, одно пойми: на хороший цветок завсегда пчела летит…
— Смотри, пчела божья, за недобрым пойдешь — опять беду наживешь, — поджав губы, чтобы не рассмеяться над его скособоченным, необычным от укусов лицом, намекнула Алена.
Дядя Петя любовно ей ручкой помахал — и сгинул вмиг быстрехонький на слово и дело мужичок с ноготок, будто его корова языком слизнула.
Стишал с той поры дядя Петя, отстал от Алены — только издали поглядывал и сразу, как от яркого солнца, прищуривал пронзительные бирюзовые глазки, когда встречал ее спокойный, смиренно-ясный взор.
Устоялись осенние золотые дни с далями в опалово-золотой оправе. Золотая осень Приамурья. Золотые снопы ржи. Первое золото березовых кущ. Иссера-голубое небо с кучевыми рассеянными облаками, радостно подсвеченными нежарким солнцем.
Алена и Палага жали серпами рожь на делянке дяди Пети. Алена вязала сноп за снопом, и на душе у нее было тихо, торжественно, как в праздничном храме, и только слегка точила неясная тревога будто ждала и не дождалась чего-то хорошего и сияющего, как встающий день.
Палага, приложив руку ко лбу, присматривалась — от села по стерне, взявшись за руки, бежали двое.
— Николка мой и Маринка Понизовая сюда скачут…
— Маманя! — запыхавшись от бега, сказал Николка, высокий, белобрысый паренек лет семнадцати. — К тебе из Хабаровска приехали. Какой-то мущина. Молодой. В тройке и при галстуке… Тебя зовет.
— Я пойду, Аленушка, а ты, ежели дядя Петя появится, скажи ему: мол, меня вызвали. Завтра я пораньше выйду и свое отработаю.
