Свел меня однажды мой дружок гольд в заветное место в тайге. Там стояли высоченные пихты, как солдаты в строю. У дружка были железные когти-кошки, надел он их мне на ноги и говорит: «Однако, Сенька, слазь на пихту».
Вижу, подсмеивается, лешак: думает, струшу. Полез. Карабкался-карабкался, упрел весь, чую — сил не хватает. Так до вершины и не добрался. Стал вниз спускаться и по пути пихту аршином мерить. Хотите — верьте, хотите — не верьте, а насчитал я без верхушки пятьдесят пять аршин!
— Как тут не верить, — живо откликнулся Лесников, — сами видим чудеса. Вчерась шли мы мимо старой порубки — не вытерпел я, лег на комель срубленного дерева и в изумление пришел: не маленького я роста, а ноги до кромки комля не достали. Какое же там дерево высилось, небо резало?
— Будет время — я вам расскажу, что такое Дальний Восток, что такое наш, нашими отцами выхоженный край, — не то с похвалой, не то с угрозой сказал Костин, — а ноне нам след пораньше лечь, тогда завтра на место засветло придем.
— Непогоды ждать надо, — удрученно сказал Лесников, — солнце в черную тучку ушло, мошки злющей навалило — дышать нечем. А к вечеру мы мимо озерка шли, видел я, как рыба, распазив рот, из воды прыгала, пузырьки пускала. Все верные приметы к дождю-ненастью.
— Правильно подмечаешь! — весело похвалил его Костин и зычно прокричал: — На ночлег готовься, братва!
Переселенцы устроили себе легкий шалаш из ветвей, набросали на землю еловых лап, травы.
— Иди в шалаш, Алена, ложись, а я тебя получше укрою, — говорил Силантий, — чтобы комары и гнус не мучили. Ну и сила пришла! Несутся туча за тучей — живую кровь чуют. Миллионы миллионов! Так и сыпят, так и сыпят: не остерегись — сожрут живьем!
Он положил под голову дочери заплечный мешок, прикрыл брезентовой попоной, под которой все они спасались ночами от несметного нашествия мошкары, гнуса, комаров, поправил сбившийся накомарник.
Руки отца дрожали от жалости, сострадания: вся-то доченька искусана, места живого нет, жжет нестерпимо, зудит кожа от укусов мелкой вредоносной твари, а молчит, не жалуется. Ко всяким невзгодам приучена: жизнь-то ее много ли баловала?
Силантий присел около дочери, всматривался в сумраке в ее странно изменившееся под сеткой лицо, пытался шуточным, пустяковым разговором прикрыть свое смятение, боль, отцовскую нежность, половодьем бушевавшую в нем.
— А ну-ка, Аленушка, загану я тебе на сон грядущий загадку.
— Загадывай, дядя Силаша, — охотно отозвалась Алена, сердцем чуя горячую отцовскую тоску.
