22
Сергей получил назначение в Берлинское торгпредство. Просил меня передать Ольге, что завтра уезжает с Виндавского вокзала.
23
– Владимир Васильевич, вас просит к телефону супруга.
– Спасибо.
Я иду по желтому коридору. Сквозь стены просачивается шум вузовских аудиторий. Неясный, раздражающий. Такой же чужой и враждебный, как эти девушки с неприятными плосконосыми лицами, отливающими ржавчиной, и эти прыщеватые юноши с тяжелыми упорными черепами. Лбы увенчаны круглыми височными шишками. Они кажутся невыкорчеванными пнями от рогов. А рога были крепкие, бодливые и злые.
– У телефона.
– Добрый вечер, Владимир.
– Добрый вечер, Ольга.
– Простите, что побеспокоила. Но у меня важная новость.
– Слушаю.
– Я через пять минут стреляюсь. Из черного уха трубки выплескиваются веселые хрипы.
– Что за глупые шутки, Ольга!
– Но я и не думаю шутить. Мои пальцы сжимают костяное горло хохочущего аппарата:
– Перестаньте смеяться, Ольга!
– Не могу же я плакать, если мне весело. Прощайте, Владимир.
– Ольга!..
– Прощайте.
– Ольга!..
– Пишите открытки на тот свет. Всего хорошего.
Обозлившись, говорю в черный костяной рот:
– Bon voyage![5]
– Вот именно. Счастливо оставаться.
24
Я ору на рыжебородого извозчика. Извозчик стегает веревочным кнутом кобылу. Кляча шелестит ушами, словно придорожная ива запыленными листьями, и с проклятой расейской ленью передвигает жухлые жерди, воткнутые в копыта.
Милиционер с торжественностью римлянина поднимает жезл: телега, груженная похрюкивающей свиньей, и наша кобыла останавливаются. Смятение и буря в моем сердце.
Я скрежещу на милиционера зубами:
«Воскресший фараон!»
«Селедка!»
«Осел в красном колпаке!»
«Враг народа!»
Жезл опускается. Я вытираю перчаткой холодный пот, обильно выступающий на лбу.
25
Осеннее солнце словно желтый комок огня. Безумный циркач закинул в небо факел, которым он жонглировал. Факел не пожелал упасть обратно на землю. Моя любовь тоже не пожелала упасть на землю. А ведь какие только чудовищные штуки я над ней не проделывал!
Но сколько же времени мы все-таки едем?..
Пять минут?
Пять часов?
Или пять тысяч лет?
Знаю одно: в эту пролетку отверженных я сел почти молодым человеком, а вылезу из нее стариком. У меня уже трясутся колени и дрожат пальцы; на руках сморщилась кожа; шестидесятилетними мешочками обрюзгли щеки; слезятся глаза.
Жалкий фигляришка! Ты заставил пестрым колесом ходить по дурацкой арене свою любовь, заставил ее проделывать смертельные сальто-мортале под брезентовым куполом. Ты награждал ее звонкими и увесистыми пощечинами. Мазал ее картофельной мукой и дрянными румянами. На заднице нарисовал сердце, истекающее кровью. Наряжал в разноцветные штанины. Она звенела бубенчиками и строила рожи, такие безобразные, что даже у самых наивных вместо смеха вызывала отвращение. А что вышло? Заброшенная безумьем в небо, она повисла там желтым комком огня и не пожелала упасть на землю.
