Войдя следом, Колин услышал, как отец говорит круглолицему мужчине с густыми бровями, стоявшему за прилавком:
– Моя жена вчера собиралась продать вам три вязаные кофты.
– Мне они были не нужны, – ответил Барбридж.
– Мы живем в Хелмси-Филд, в четырех милях к северу отсюда, – объяснил отец Колина. – Одна из наших соседок говорила, что вы ее брат.
– Не понимаю, к чему вы клоните.
– Ваша сестра посоветовала жене прийти к вам. Сказала, вы с удовольствием купите кофты, которые связала моя жена.
– Возможно, моей сестре они показались особенными, но до моих требований они недотягивают. Я сказал вашей жене, что не возьму их, а потом заметил, как она тайком сунула сорочку к себе в корзину.
– Нет! Кэтлин не могла такого сделать.
– А вот и да. Я видел собственными глазами.
– Вы ошиблись!
Дверь открылась, и в лавку вошел тот самый констебль, вслед за которым Колин с отцом прибежали в Сент-Джонс-Вуд. Он сразу же потянулся к висевшей на поясе дубинке:
– Что тут у вас происходит?
– Этот ирландец назвал меня лжецом.
– Неправда! Не говорил я такого! Только сказал, что произошла ошибка!
– На вашем месте я бы не приставал к человеку, которого обокрала ваша жена, – предупредил констебль.
– Он распугает мне всех покупателей, – пожаловался Барбридж.
– Отправляйтесь лучше в Ньюгейтскую тюрьму и попытайтесь помочь жене, – посоветовал констебль. – Или придется вас отправить туда другим способом.
Отец Колина в отчаянии посмотрел на хозяина лавки и полицейского, затем развернулся и выбежал на улицу.
Колин выскочил следом. Они добрались до большой дороги и влились в грохочущий поток повозок и телег, лошадей и коров, непрерывно пополнявшийся из каждого переулка. Шум и пыль обрушились на них с такой силой, что даже при желании вернуться обратно в деревню им не удалось бы выбраться из толчеи. Мальчику казалось, будто он очутился в бурной реке, которая течет к обрыву, только вместо брызг воды вдалеке над Лондоном висела густая бурая пелена смога.
Все потрясенно слушали сбивчивый доклад Беккера. Полицейские фонари то и дело выхватывали из темноты застывшие от ужаса лица.
– Захлебнулась… молоком? – Комиссар Мэйн обернулся к Де Квинси. – Но это же бессмыслица. Кому в здравом уме придет в голову…
– Здесь есть совершенно четкий смысл, – возразил Де Квинси. – Убийца прекрасно сознавал, что делает, и находился в здравом уме, по крайней мере с точки зрения закона.
– Но такое под силу только чудовищу.
– Или тому, кто считает чудовищами жертв. Очевидно, убийца полагает свою жестокость справедливой. Что вам приходит в голову при слове «молоко», комиссар?
