За нашей спиной, в тихо выбрезжевшемся рассвете рождался (ах, лучше бы он не рождался!) еще один день фронтового лиха. Его зари я не увидел, видел только кровоподтеки да ту нездоровую желтизну, которая обычно бывает под глазами измученного лихоманью человека. Приблизилось время идти за завтраком. Пошли Адаркин и добровольно вызвавшийся старший сержант Миронов.
Сникли лебединые шеи зеленоватых ракет. Едва заметными стали стежки трассирующих пуль, зато явственней увиделся горящий Воронеж и — чудно как! — в горящем городе что-то заскрежетало, как будто из трампарка выходили трамваи. Туговатый на уши Симонов и то услышал этот скрежет и грохот, рассыпал свою певучую скороговорку:
— Как у нас в Златоусте заскриготало, ровно железо пластают. С чего бы это, товарищ лейтенант?
Я сам не знал, с чего бы это? Узнал немного после, когда перед нами забухали, встали черной стеной оглушающие взрывы.
Рыгали шестиствольные немецкие минометы — ишаки, они давились, рыгали и в самом деле, как ишаки. Началась минометно-артиллерийская подготовка. Длилась она… Впрочем, я не могу точно сказать, сколько она длилась. Я не видел, когда взошло солнце, да и ничего я не видел, кроме спины Симонова да стоявшего на козлиных ножках ружья.
Сейчас, по прошествии многих лет, вопреки общераспространенному мнению, что с годами забываются, стираются из памяти те или иные события, я, оставаясь наедине с самим собой, все острее ощущаю пережитое, зримо живущее во мне, не дающее ни на минуту забыть — ах какая малость! — ну хотя бы склоненный над окопом подсолнечник. Я хотел увидеть солнце, но увидел этот подсолнечник, он показался мне черно и страшно взглянувшим на меня затемненным солнцем.
— Симонов, ты живой?
— Живой, товарищ лейтенант!
Я поднял голову, на этот раз подсолнечник показался подсолнечником, но над ним, в водянистой голубизне неба разворачивались — сколько их? — по-верблюжьи горбатые пикирующие бомбардировщики — «юнкерсы-87».
— Воздух!
Кто это крикнул? Тютюнник? Нет, это Загоруйко крикнул своим тоненьким мальчишечьим голоском.
Симонов схватил ружье, но не знал, что с ним делать.
— Пригнись!
Симонов пригнулся, подставил под перехваченное мною ружье свою широкую, изъезженную вещмешком, солончаково белеющую от пролитого пота спину.
«Юнкерсы» стали снижаться, входить в пике. Одного из них, ведущего, я поймал на мушку и, взяв упреждение, выстрелил. Симонов зажал уши, но ненадолго, он опять опустил руки, уперся ими о стенки окопа. Стоял непоколебимо.
