— Товарищ лейтенант, танки! Товарищ лейтенант!..
Я вытянул из опущенных плеч голову, снова ощутил в руке чурбачную тяжесть противотанковой гранаты и, не сообразив, откуда донесся до меня предостерегающий голос, приподнялся, встал, стряхнул прилипших к спине лягушек и теперь уже близко, в натуральную величину увидел тупые, как самоварные трубы, подпрыгивающие стволы. Они никак не могли отдышаться, они дымились расширенными, как от голода, волчьими зрачками. Увидел я и невысокое угольно-раскаленное солнце, оно стояло в дыму, и копоти, тоскуя об утраченной голубизне обрушенного на землю неба.
Сколько стволов, сколько расширенных зрачков смотрело в мою душу, я не считал, я ждал только той минуты, того рокового мига, когда они вплотную приблизятся к моему окопу.
Братцы! Возможно, вы не поверите мне, но я встретился — лоб в лоб по всей вероятности — с тяжелым танком, который простуженно чихал и по-лошадиному отфыркивался от бензинного перегара.
Не так страшен черт, как его малюют, так мне казалось издали, но поблизости даже плохо намалеванный черт страшен.
Лоб в лоб, не знаю, не помню, что было на моем лбу, может так же выступил пот, как он выступил на лбу идущего прямо на меня громыхающего страшилища.
Я изловчился, я бросил давно приготовленную гранату и, закрыв глаза, спрятался за бруствер, стал ждать взрыва. Бывали в моей жизни целые дни, когда я не замечал, как они проходили, а тут какой-то миг, он так долго тянулся, что я не стерпел, потянулся к другой гранате, и тогда-то глухо и тупо что-то взорвалось, и я, к своей великой радости, увидел лежащую на земле перебитую гусеницу. Больше я ничего не видел, на меня навалилась жарко дышащая черная ночь, по моему окопу прошелся другой танк с целыми, неперебитыми гусеницами. Он завалил меня глыбами земли, и я долго не мог подняться…
— Комендант, привести приговор в исполнение!
— Отставить!
…
Я поднял опущенные под ноги глаза, увидел затянутую в черную перчатку руку коменданта, она опускала в желтую кобуру вороненое тело безотказно бьющего тульского пистолета. Увидел и лейтенанта Гривцова, он стоял без пилотки, в рваных, истоптанных, незашнурованных ботинках, в штанах с незастегнутой ширинкой, в гимнастерке с темными, незрячими пуговицами. Командир стрелкового взвода стоял потупясь, руки его были закинуты за спину.
— Еще бы три секунды и — капут, — проговорил недвижно стоящий, без единой кровинки в лице, Ваняхин. Никто из нас не отозвался на его слова, мы никак не могли поверить, что произошло чудо. Да и сам лейтенант Гривцов тоже не мог поверить в это чудо, и только тогда, когда сняли наручники, он поверил, часто замигал, горько светясь чистой слезой.
