. Тайно возвращается старый культурный пессимизм, объявляя человека существом слишком незрелым и потому не заслуживающим свободы. Между тем глагол «соглашаться» имеет два смысла: допускать и хотеть. Сказать «я не возражаю» или «я этого очень хочу» — не одно и то же. В одном случае мы признаём терпимым фактическое положение дел, в другом — выражаем интенсивное желание. Можно смириться с плохо оплачиваемой работой за неимением лучшего: есть-то нужно. Скажем ли мы, тем не менее, что рабочие или служащие не согласны со своим положением? Согласны, но с оговорками и с надеждой когда-нибудь его улучшить: их «да» — это «пожалуй, да», которое не предвещает вероятность разочарования или последующий отказ. Ставить под сомнение любую форму одобрения значит изображать человека вечным пленником, принужденным к подчинению.
Понятно, что является предметом этого спора: двойственная концепция свободы как суверенитета или как «понимания необходимости» (Спиноза). С одной стороны, мы никогда не свободны, потому что не всесильны, и даже глубоко личные решения принимаем под чьим-то влиянием. Видимо, человеческие отношения — это замаскированные формы насилия. Можно, напротив, подчеркнуть, что, соглашаясь, мы всегда не до конца уверены в собственном желании: мы хотим и не решаемся — эти колебания похожи на игру светотени, и наша воля должна вступать в сделку с превратностями судьбы, чтобы вернее их обойти. Абсолютная независимость или полное подчинение — ни одно из этих двух понятий не исчерпывает описания человеческого удела, то есть данной каждому возможности вырваться из-под власти закона, социального происхождения, характера. И тем более — совершать ошибки и исправлять их.
Если в человеческом общении все сводится к соотношению сил, то нет ничего, кроме принуждения, и мы живем в вечном аду. Однако такого типа критика не свободна от внутреннего противоречия: все люди якобы закованы в цепи, за исключением небольшого числа тех, кто ясно всё видят и разоблачают этот маскарад. Как им удалось избежать всеобщей психологической обработки? Можно заподозрить в таком проявлении трезвости сознания предел высокомерия: патернализм того, кто объявляет некоторых своих современников рабами, одновременно уподобляя их малолетним детям, соединяется с ослеплением разоблачителя, сомневающегося во всем, кроме своего недоверия. Он думает, будто проник в сокровенные тайники человеческого сердца, а на самом деле переложил на музыку собственную наивность.
