Монтгомери, улыбаясь, поведал о завещание одного сапожника из Челси, из ста записанных слов в нём — девяносто невозможно было произнести вслух даже в притоне среди отбросов общества. Зато самым забавным он счёл завещание бывшего артиста, который передал нескольких десятков тысяч фунтов одному из известных лондонских театров с условием, чтобы череп завещателя использовался в постановках «Гамлета».
В разговоре принял участие и граф Нортумберленд, рассказав, как одна женщина из Девоншира оставила все своё состояние Богу. Суд, рассмотрев завещание и не найдя оснований для его отмены, поручил местному шерифу найти бенефициара и обеспечить передачу ему наследства. Через несколько дней графство прославилось как единственное место, официально признавшее свою богооставленность. В докладе шерифа судье говорилось: «После повсеместных и тщательных изысканий мы нигде на территории графства не смогли обнаружить Бога».
— Зато власти нашего Кембриджшира, — расхохотался лорд Генри, — имеют все основания считаться единственными на земле представителями дьявола. Один из жителей Кембриджа завещал все своё имущество Сатане. Наше графство успешно отсудило все деньги себе.
Тут, однако, милорду доложили, что пришла вечерняя почта — и с ней из Лондона прибыл ящик с картинами, заказанными Корбином ещё месяц назад. Граф в восторге потёр руки, объяснив гостям, что это его новые приобретения с лондонской выставки, среди которых есть рисунок Корреджо.
Глаза герцогини блеснули неподдельным любопытством. Она поднялась и замерла у входа, ожидая, пока слуги внесут ящик.
— Вы любите Корреджо, ваша светлость? — спросил Монтгомери.
— Да, — кивнула леди Хильда.
— Но его упрекают в случайности контрастов, движения фигур — в неестественности, а лица в жеманности. — Сам Монтгомери считал, что все эти недостатки искупались чарующим светом, искусством светотени, которое вместе с неподражаемым умением передавать чувственную прелесть юной жизни, всегда завораживали его на полотнах итальянца.
— Критики ищут трафарет, Корреджо же не вмещается в него, — пожала плечами её светлость. — Сердце его было целомудренней, чем у Леонардо, в то безбожное время он был мистиком. Улыбки его лиц не двойственны, как у да Винчи, его светотень — это незримое духовное сияние. Так светится обнажённая фигурка Христа на фоне одежд Мадонны. Контуры его нежней, чем у Рафаэля, а сложность ракурсов и поз у Корреджо — отражение необычайности происходящего.
