Но Краб не может прикоснуться к музыке, она от него ускользает, протекает между пальцев, застревает в горле, да и его импровизации на скрипке и кларнете принесли ему не больше успеха, чем фортепианные пьесы, — отверзается небо, вот и долгожданный ливень, наконец-то нальются помидоры, и Краб, заменивший шифер у себя на крыше пластинами от ксилофона, стягивает теперь на свою голову громы и молнии со всей округи.
Посему он принял мудрое решение отказаться от традиционных инструментов и изготовить новые — по своей мерке, себе по руке, приспособленные к его личным особенностям. Он собирается использовать камень, губку, клешни лангустов и ноги страусов, клюв птицы-носорога, мочевой пузырь кашалота, хрящи ската, цельные скелеты жирафов. Он извлечет из них новые звуки, новые ноты, гамму, подобную юному угрю, освеженную музыку. Не сразу, надо думать, а когда научится играть. В конце концов, и самый первый органный мастер не умел играть на органе. И как бы мог уметь играть на лютне первый в мире лютнист, никогда в жизни лютню и в глаза не видевший, не державший в руках ранее того новехонького, только-только вышедшего из его собственных рук странного и прекрасного предмета, той первой лютни, которую он поначалу, по неопытности, использовал в качестве барабана и лишь потом научился брать на ней аккорды, овладел после долгих лет терпения мастерством.
Если каждый походя будет ударять по клавишам одного и того же фортепиано, приходится ли ожидать, что пришедший последним извлечет из него что-либо кроме пронзительных жалоб и оборванных фраз? Каждый должен сам измыслить себе инструмент — далеко не первым заявляет Краб. Засим и делу конец.
* * *
Флейтист из Краба тоже вышел посредственный. Он брал уроки у лучших специалистов. Сносил все десять своих пальцев, фаланга за фалангой — так кончит без ног и скороход, тренирующийся на наждачной дорожке. Краб упорствовал. Флейта не покидала его рта, в нее переходили малейшие его придыхания, хриплые от начала и до конца, смятенные вдоль и поперек вздохи, смело возвращаясь внутрь, стоило им вдруг оказаться снаружи, влача за собою состав запинающихся, лязгающих, тряских вагонеток, с самого начала ставший не на тот путь. Усилия так и не были вознаграждены, Краб оставался довольно посредственным флейтистом до того самого дня, когда наконец свершилось чудо, столь долгожданный щелчок. На флейту сел и запел соловей.
* * *
Тем не менее слухом Краб не обижен. Кто-кто, а он никогда не спутает ту весомую, навязчивую тишину, которая исходит от мертвого слона, с легким содроганием воздуха, указывающим на присутствие в листве окрестных деревьев не поющей в данный момент птицы. И Краб может вам эту птицу назвать.
