Гонзик кисло улыбнулся, преодолевая спазму в горле. Красный лак и хром… А мама теперь накинет на узкие плечи старую шаль и побредет выплакать горе к папиной могиле, что приютилась у самой кладбищенской ограды. Гонзик сжал ладонями виски, будто придерживая волосы: «Мама, мамочка! Теперь уже поздно, ничего не поделаешь, но я… я вернусь! У нас ведь скоро все переменится, я погляжу на белый свет, наберусь ума-разума, а там в один прекрасный день и объявлюсь…»
Речка, бежавшая вдоль шоссе, превратилась в реку, долина расширилась, фабричные трубы, маячившие вдали, приблизились, появились две высокие готические колокольни. А вот конечная остановка трамвая и первые следы войны: заброшенная фабрика, прогнутые траверсы, куски белого бетона, висящие на мертвой, проржавевшей арматуре. А затем вдруг зеленоватый простор широкой реки. Город Регенсбург.
Автомашина остановилась перед зданием, похожим на казарму. Признательной улыбкой юноши дали понять шоферу, что восхищаются его мастерской ездой, но лицо шофера осталось равнодушным. Полицейский провел чехов наверх, в пустую канцелярию, а сам ушел.
— Дунай, — кивнул Вацлав в сторону окна, за которым в послеполуденном солнце ослепительно блестела широкая излучина реки.
Гонзик в волнении прижал нос к оконному стеклу. Когда-то, еще перед оккупацией, его класс поехал на экскурсию в Девин. Ребята должны были плыть на пароходе по Дунаю.
У матери Гонзы не было денег. Как он тогда наревелся! В неукротимом приступе ярости он треснул камнем соседского петуха, а потом удрал в лес и вернулся уже затемно, чтобы не видеть, как хромает несчастный петух…
Водная гладь Дуная серебристо сверкала, теряясь где-то вдали за откосом холма. Гонзик стер кружочек на стекле, запотевшем от его дыхания, и подумал: он пойдет к Дунаю, поедет пароходом куда захочет в десять раз дальше, чем ездили его одноклассники. Гонзик даже закрыл глаза от счастья. Ему чудился аромат необозримых далей, поэзия неведомого.
Вошел пожилой человек в расстегнутой униформе. Ежик седеющих волос над наморщенным лбом придавал ему добродушный вид. На худощавом лице Вацлава отразилось душевное облегчение и умиление, какое бывает у людей, когда после долгой и опасной дороги по неприятельской территории они добираются до своих. Однако серые глаза полицейского комиссара этого не видели: они впились в документы трех перебежчиков.
— Ну-с, так что же? — поднял голову офицер. — Воровство, афера, убийство?
