Ханна возвращается мыслями обратно в помещение и вдруг ощущает, как сидящие напротив неё собеседники, не вставая со своих мест, начинают медленно приближаться к ней, увеличиваясь в размерах. Наконец они заслоняют собой всё видимое пространство, превратившееся в тёмный туннель. В этот момент посредине туннеля зажигается свет, какая-то необыкновенная по яркости точка, похожая на миниатюрную лампочку или, скорее, на человеческий глаз, и Ханна отчётливо видит идущих по туннелю навстречу ей людей. Одну женщину и четырёх мужчин. Все они разные по возрасту и по-разному одеты: женщина в наряде польской княгини времён короля Сигизмунда, мужчины – кто в одежде мещанина той же поры, кто в костюме интеллигента времён первых советских пятилеток, кто в форме офицера Советской Армии времён Великой Отечественной войны. А четвёртый в монашеском одеянии, с надвинутым на лицо капюшоном и с клюкой в руке. Ну, прямо какая-то фантасмагория, какой-то маскарад, не иначе. Эти пятеро подходят к ней, останавливаются, и монах тычет её клюкой в предплечье. Причём, не просто тычет, а толкает, как бы расчищая себе и другим дорогу. От этого толчка Ханна по невидимым рельсам выезжает из туннеля, рельсы расходятся и по ним разъезжаются на свои места за столом, уменьшаясь до своих естественных размеров, Ромик и Валерий Филиппович. Правда, Валерия Филипповича она подмечает рядом с собой, склонившегося над ней и сочувственно положившего ей руку на плечо:
– Что-то с вами непонятное происходит. Может вызвать дежурного врача?
– Нет-нет, не тшеба. Ничего особенного. Просто вы заговорили о людях, родившихся в этом городе, и я их увидела воочию.
– Как это так, воочию?
– Не знаю. Просто увидела и всё. Как живых, идущих по длинному туннелю.
– Вы, никак, ясновидящая?
– Не знаю. Ещё несколько лет тому назад со мной такого не было. Мне даже кажется, что я их могу вызвать сюда, и они явятся.
– Неужели? Вот это да!
Валерий Филиппович после своего восторженного возгласа вдруг осёкся, вспомнил о своей партийной принадлежности, занимаемой им высокой после феноменальных рекордов и выхода из большого спорта должности и, успокоившись, отошёл от Ханки и сел на своё место. Для него вся эта спиритическая мистификация, про которую он не более, как только слышал, была буржуазной забавой, не достойной высокого звания коммуниста: после идеологических проработок перед мюнхенской олимпиадой всех её участников он таких вещей боялся больше всего на свете.
