Торжествен, строг и строен, как фронтон,
И прост математически, и сложен,
В другой стране, в кругу других времен
Валерий Брюсов был бы невозможен.
Но над его судьбой сомкнулся круг:
Два роковых, нерасторжимых брата —
Век девятнадцатый и век двадцатый —
Сказали все стальным пожатьем рук.
И здесь у нас, средь призрачного бденья,
Он встал как явь, преображая жизнь,
И воплотил в себе преодоленье
Всех тяг земных и всю порывность ввысь.
От солнца древнего затепленные страсти
Порой в его груди будили крик,
Зовя к немыслимому счастью,
И женский потаенный лик
От Евы сладостной до смуглой Клеопатры
И от нее до женственной мечты
Томил его виденьем красоты.
В дни мужества он понял неотторжность
Всего, что с ним слилось,
И сердца пленного великость и ничтожность,
Пронзившую его земную ось.
И он отдал себя заботе
И весь ушел в надрывный труд,
В благословляющий приют
К безостановочной работе.
Упорный каменщик стиха,
Без устали гранил он слово,
И молоток его суровый
Ни на минуту не стихал.
Его усилья, твердые, как дамба,
Как неотступный меч,
Нам высекали каменные ямбы
И мраморную речь.
Он славе Пушкина неколебимый цоколь
Воздвиг в сердцах,
И им для нас постигнут до конца
Испепеленный Гоголь!
Стремя, как рать, свой непокорный стих,
Изнемогая жертвенно в напеве,
Стозвучным символом измерив миг,
Из мудростей земных и терпких повседневий
Он предпочел лишь мудрость пчел —
Сальери сам, он выпил яд Сальери
И в одиночество ушел
Путем иным, чем Данте Алигьери.
В Москве, в полуночном Кремле,
Он пребывал, как внемлющий оракул.
И вместе с Лениным к земле
И припадал, и слушал он, и плакал.
И в эти дни, когда изнемогли
Его глаза, ему опять сияли,
Сквозь вещий дым пылающей земли, —
И мирный дол, и кругозор, и дали.
Благословив восстанье новых сил,
Валерий Брюсов, первый из поэтов,
