На мгновение Рибакки заглядывает Бонци в глаза. Но тут же отворачивается.
— Вы не можете не признать, что такого рода разговор уж во всяком случае программой «человеческих отношений» не предусмотрен.
Бонци (ледяным тоном): — Как и то, что мы с вами принадлежим к разным поколениям.
Рибакки: — Мне тоже было когда-то двадцать. И не так уж давно.
От линии губ, растянувшихся в невыразительной улыбке, тень грусти скользит выше, доходит до лба — высокого, белого лба, обрамленного редкими, тонкими волосами. И постепенно сгущается. Похоже, что попытка вспомнить или воспроизвести, каким он был в двадцать лет, вызвала у него тягостное ощущение, что между ними действительно пропасть и что он выглядит даже старше тех лет, которые ему приписывает этот нахал Бонци.
— В те годы я заслушивался Бетховеном и распалялся при мысли о том, какие мне предстоят свершения.
Бонци: — А кто такой Бетховен?
Ему скучно, и он не пытается это скрыть.
— Можно мне теперь заняться своими делами? Мелкими, микроскопически мелкими делами, которые меня ждут внизу?
— Идите, идите. Да, еще одно. Я ничего не имею против того, что вы зачастили в дирекцию, хотя, как правило, цеховой работник должен действовать через своего начальника. Но я бы просил вас держать меня в курсе дела. Во избежание противоречивых распоряжений и дублирования.
Бонци (решительно): — Я хожу в дирекцию только по вызову. И не забываю докладывать обо всем, что положено.
— Я ведь так, в принципе.
— Теперь мне, по-видимому, можно идти?
Черт побери, ну и мороз! Легко соскочив с трамвая — благо, ступеньки сами бегут вниз, — Марианна устремилась вперед, держась края тротуара, где меньше встречных. Она в пальто, только что полученном из чистки. Подняв котиковый воротник, прижимает мягкий мех ко рту, к носу, чтобы надышать и удержать хоть каплю тепла. Холод — враг жизни. Ей кажется, что внутри у нее пусто. Сальваторе трусит рядом, тащит, отдуваясь, свой мотороллер слева, чтобы быть поближе к Марианне. Не ворчит и не жалуется: он не баба. Кроме того, с тех пор как он нарушил свое одиночество, ему расхотелось гонять вечерами по туманному Милану; в центре он тоже уже не помнит, когда был, а о загородных поездках в эту пору нечего и думать. Вся его спортивная жизнь свелась теперь к тому, чтобы неотступно следовать, подталкивая одной рукой мотороллер, за Марианной. Глупо, конечно, но что поделаешь, если она не говорит «да» и не прогоняет! Придумав такую форму состязания, он полагает, что при этом хотя бы не страдает его самолюбие, а это минимум, на что может рассчитывать парень в отношениях с девушкой, на честь которой он не покушается.
