– Ты не Вероника, – заявил он, плюхаясь на стул рядом со мной. – Здесь обычно сидит Ронни, и она куда более приятная компания, чем ты.
– Она впала в немилость у бабушки, – пояснил я.
– За что?
– Не пришла выслушать нотации.
Он рассмеялся пьяным смехом.
– Это даже хорошо для Ронни. Если бы мы поменьше кланялись и пресмыкались перед этой старой ведьмой – жизнь была бы гораздо приятнее.
Ромео откинулся на спинку стула и стал качаться на двух ножках. Заметив Веронику, красную и злую, на дальнем конце стола, среди самых юных и захудалых провинциальных кузенов, он замахал руками, пытаясь привлечь ее внимание. Она только вздернула подбородок, не замечая его усилий.
Я пнул по ножке его стула, и Ромео пришлось вернуть стул в нормальное положение, что вышло у него довольно неловко.
– Послушай-ка меня, болван. В немилость попала не только Вероника. Бабушка весьма недовольна и тобой тоже.
– Она всегда недовольна любым из нас. Ну, кроме вас, конечно, о Ваше Совершенство, – отмахнулся Ромео и подозвал слугу. Тот подошел с испуганным и напряженным видом. – Где чертов ужин?
– Его уже подавали, господин, – ответил слуга. Я не знал его имени – он был из новеньких, хотя казался вполне расторопным. – Могу я принести вам супу?
– Супу и хлеба. И вина…
– Воды, – вмешался я. – Принеси ему воды. Для его же блага.
– В наших рядах измена, – произнес мой кузен.
Слуга отошел с явным облегчением.
– Где ты был? – спросил я Ромео.
Он откинул голову на спинку стула.
Мы были с ним похожи, только я был чуть выше, чуть шире и не такой красивый. И нос у меня когда-то был такой же ровный и изящный, но уличная драка с Капулетти изменила его до неузнаваемости. Зато это добавило мне мужественности, равно как и тонкий шрам, рассекающий надвое мою бровь, – так что польза от моих похождений была, в буквальном смысле слова, налицо. Ну, и конечно, глаза. По глазам было сразу понятно, что я наполовину нездешний.
– Хммм… где я был… – отозвался Ромео, мечтательно закатывая глаза. – Ах, братец, я любовался совершенной красотой – но это была красота, которая вызывает глубокую печаль. Она слишком прекрасна, слишком мудра и справедлива, она слишком хороша, чтобы услышать мои мольбы.
Он был очень пьян и опасно близок к тому, чтобы начать декламировать свои несчастные стихи.
– И кто же вдохновляет тебя на такую высокопарную бессмыслицу?
– Я не намерен называть ее имя в этом обществе, но, увы, кузен, я полюбил женщину. На свою беду.
– Мы все любили женщин, и почти всегда на свою беду. Всем нам приходилось страдать.
