Потом его охватывал приступ гнева, которому поддавался и я. Он рассказывал о глупых выходках султана; например, о том, как тот несколько часов кряду преследовал верхом обезумевшего вепря или же лил слезы над затравленным гончими зайцем. Скрепя сердце Ходжа признавал, что во время охоты его слова влетают в одно ухо султана и вылетают из другого, и в ярости вопрошал одно и то же: когда же эти дураки узреют истину? Случайно или закономерно это стечение глупцов? И почему они столь беспробудно глупы?
Постепенно Ходжа начал осознавать необходимость возвращения к «науке» – на сей раз для того, чтобы понять, что делается у них в головах. Мне тоже хотелось побыстрее приступить к ученым занятиям, потому что я все вспоминал те прекрасные дни, когда мы, ненавидя друг друга, сидели за одним столом и были так друг на друга похожи. Но уже с первой попытки стало ясно, что к былому возврата нет. Прежде всего, я уже не видел, чем и как на него можно воздействовать. Но, что еще важнее, теперь я воспринимал неудачи и горести Ходжи как свои собственные. Однажды, напомнив ему о глупости соотечественников и приведя преувеличенно яркие примеры этой глупости, я дал понять (хотя сам и не верил в правоту своих слов), что он тоже обречен на поражение, и умолк, наблюдая за тем, как отзовутся в нем мои слова. Конечно, он яростно мне возражал, говорил, что поражения можно избежать, что если мы опередим врагов, если полностью посвятим себя какому-нибудь делу (например, сможем создать чудо-оружие), то нам удастся повернуть вспять течение реки, которая отбрасывает нас назад. Но, даже радуясь тому, что он говорит не просто о замыслах, а о «наших замыслах», я понимал: это знак того, что он теряет надежду; видно было, как терзает его ужас перед надвигающимся неизбежным поражением. Он походил на бездомного ребенка; мне были близки его гнев и печаль, напоминавшие те, что я испытывал в первые годы рабства, и я хотел ему уподобиться. Когда он ходил из угла в угол, когда вечером смотрел в окно на мокнущую под дождем грязную улицу или, будто пытаясь разглядеть что-нибудь способное снова вселить в него надежду, устремлял взгляд в сторону Золотого Рога, где в одном-двух домах на берегу еще теплился тусклый свет, – мне порой казалось, что это не Ходжа изнывает от тоски, а я сам, каким был в молодости. Словно тот, кто был мной, давным-давно покинул меня и ушел, и я, клюющий носом в уголке, пытаюсь стать похожим на него, чтобы снова обрести потерянный интерес к жизни.
