Наш дражайший мер — сердечник, два мини-инфаркта перенес. Ездить на лечение по заграницам и столицам — кресло свое "стервятникам" оставлять, замам и помам. Они народец ушлый — скинуть могут "батьку", пока тот лечится. Прецеденты были. Вот он и решил заманить сюда Одинцова собственной клиникой, чтоб под боком был и пользовал, когда потребуется.
В долю немало местных воротил вошло, бывших комсомольских бонз, а ныне крутых бизнесменов и депутатов. Быстренько утрясли все с кадастрами и прочими инстанциями. Сляпали проект, не шедевр, конечно, но мило: башенки, черепичная крыша. Нагнали людей и техники, даже бригаду румын со строительства элитного поселка перебросили. Снесли старую "психушку", еще довоенной постройки. Парк не тронули, облагородили только. За два месяца выгнали стены в три этажа, положили крышу. На отделочные работы и оборудование ушло еще четыре месяца. Умеют работать, когда "батько" в затылок дышит. Городской голова на стройку зачастил, чуть ли ни каждый день заглядывал, находил время попинать "бездельников". Результат не заставил сказаться: через полгода после начала строительства, строго по плану, частная клиника профессора Одинцова распахнула свои гостеприимные двери, увы, не для всех, только для "белых" людей, избранных, с "зеленью" и при чинах.
Каким только ветром меня, простую смертную, сюда занесло — ума не приложу. Нет, я не жалуюсь. О прелестях гос. больниц знаю не понаслышке. Из-за маминой работы мое детство прошло в 14-й городской. Продленка до четырех, нянек нет, вот я и топала после школы к маме на работу. Она со мной сидеть не могла, не таскать же ребенка на вызовы, потому перебрасывала на подруг в стационаре, то в одно отделение, то в другое. Ей не отказывали, она всем помогала — помогали и ей, присматривали за ее "ангелочком".
Миленькая мордашка в рыжих кудряшках, столько умиления, а на деле — бесенок, точнее, бестия. Мое хулиганское поведение было бессознательной попыткой заставить людей злиться, раздражаться, лишь бы отвлечь их от боли, или себя от их боли. Больница казалась мне мрачным местом, она пугала, школа тоже, но не так. Море безысходности, особенно у стариков и смертников. От них тянуло потусторонним холодом. Будто их уже заарканили и дверь приоткрыли, вот-вот утащат на тот свет, оттуда и сквозит. Другое дело, выздоравливающие, к ним я заглядывала чаще, они светились радостью, мечтой сбежать отсюда поскорее.
Так уж вышло, что я эмпат. Проявилось это в раннем детстве, когда я еще не могла отделять свои эмоции от чужих. Потом поняла, что чужие менее яркие, будто есть некая преграда. Когда пошла в школу, бросила все силы, чтобы превратить эту преграду в толстую стену, без окон и дверей, в пять кирпичей, а лучше в десять, для надежности. Больница подстегнула добавить пару-тройку "кирпичных" слоев. Но барьеры возводились медленно — мое настроение менялось как флюгер на ветру чужих эмоций, по ночам выливаясь в кошмары. В них злобные одноклассницы превращались в гончих псов, жаждущих цапнуть меня за пятку, школьная директриса — в медузу Горгону, с волосами-змеями, любимая линейка математички, которой она лупила нас по пальцам, в хлыст маньяка-садиста, больница — в дом с привидениями, кровавыми лужами, тенями и январской стужей. Лишь от Вовки я не отгораживалась. От него исходило только тепло, оно согревало душу, отвлекая от мрачного настроя окружающих.
