Под утро она ушла, а Миня, обмирая от чувства грязи, оскверненный пред самим собою и Татьяной и сверкающей вечностью, побежал сломя голову на речку и, содрав с себя одежды, искупался в ледяной чистой воде. «Все! Забыто!.. — бормотал он, плача и одеваясь. — Это падение. Но на этом остановись! Как угодно! Скажи, что болен! В конце концов, грубо откажи. Расскажи побольше по Татьяну».
И на следующую ночь Миня, отвернувшись, стал рассказывать Таисии, что однажды у них с Татьяной был важный разговор, они пришли к выводу, что только человек распоряжается вечностью. Потому что и муравьи, и львы, например, погибнут, если погаснет солнце. А человек спасет.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — смеялась, лежа рядом, нагая Таисия. — А, Шехерезад?!
— Не называй меня так! — оскорбился Лавриков. — Есть же на свете что–то выше всего этого…
— Вы не хотите меня любить? — смеялась женщина, дыша в спину.
— И это слово не употребляй в таком смысле! Любовь… магнитное поле создателя. Того самого! Любовь — это…
— Ты Страшного суда боишься? — веселилась женщина, облепив его, как раскаленное облако сауны. — Не рано ли? Да и, говорят, в Нагорной проповеди новые поправки появились…
И он снова сдался перед ней. Под утро она ушла. А Миня снова побежал за три километра на речку, чтобы успеть до работы, в ледяной воде с полчаса купался. И кажется, крепко простудился. К вечеру его стало знобить, зубы сводило…
Таисия догадалась, что мужичок заболел. Ночью она принесла ему на сеновал водки, термос с теплой водой и горчичники, водку заставила выпить, а размоченные горчичники налепила на грудь Мини. И сама попросила рассказать ей какую–нибудь сказку. И он начал что–то придумывать сквозь озноб, она восхищалась. Поведение их этой ночью было самое безгрешное. Но старый муж Таисии, подозревая блуд, все–таки восстал…
Часа в два, в половине третьего он поднялся, светя фонариком и сипло дыша, по зыбкой для его тяжелого тела лестнице. В руках у него чернело что–то вроде дубины. Таисия и Миня мигом очнулись. Лавриков понял: сейчас ему проломят череп или перебьют хребет.
К счастью, он был в штанах и рубашке поверх горчичников, потому что его морозило. Да и всегда Миня на рассвете мерзнет. Едва натянув ботинки, а вот пиджак куда–то делся, он скатился справа от лестницы кубарем, как пес, вниз, на старую солому, на мечущихся рогатых коз, и с поцарапанным боком вылетел вон со двора и понесся куда глаза глядят, к темному лесу… И вслед ему сверкнули со страшным грохотом два красных шара — и дробь по свистом пронеслась в высоте…
