Все вспоминается, все это было, где-то тут я крутился в те дни — может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом… — знакомился с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас наплыв абитуриентов, толкался у входа в Дом кино, добывая два билета на «Загадочного пассажира», проникал на выставки, пил пиво из желтых бочек и шиковал сигаретами «Астор» и «Лорд», которые появились вдруг и так же вдруг навсегда исчезли. Словно и не уходил отсюда на двадцать долгих и так незаметно промелькнувших лет.
Но самое сильное ощущение в этом невероятном дне, жарком, даже душном, чуть пасмурном и безветренном — люди.
Я смотрел на них, идущих по улицам, разговаривающих, стоящих в очередях, чему-то смеющихся или грустящих, и не мог не думать, что половина из них уже наверняка умерла и похоронена — любой почти человек, которому за пятьдесят, а сейчас — вот они, передо мной. Ни о чем не подозревают. Не догадываются, что прошли уже свой путь и существуют только потому, что сейчас я здесь. Не станет через несколько часов меня в этом пока что вполне реальном мире, и они тоже мгновенно переместятся с улиц и площадей туда, откуда вызваны чужой волей на краткий миг. Вот где истинный парадокс. Страшновато…
А может, не стоит пугаться и удивляться? Не менее ли это страшно, чем обратное — когда ты сам умираешь, а все вокруг остается совершенно, до ужаса по-прежнему. Все живут, смеются, грустят, любят — и никому нет дела, что тебя, именно тебя, единственного, вдруг не стало и не будет больше никогда. А так и есть, и ни одного человека в XXI веке не волнует и не удивляет мое в нем отсутствие.
А я сам? Где я сейчас, что делаю? И если бы мне встретиться сейчас с тем, молодым, о чем бы мы говорили? Что я хотел бы сказать себе сейчас, от чего предостеречь и что подсказать? Наверное, ничего. Потому что это просто незачем. Ничего бы я этим не изменил. В лучшую сторону, я имею в виду. В худшую — запросто. Ну, допустим, увидев меня, он уверовал бы, что в любом случае доживет до моих лет, и по молодой глупости что-нибудь такое выкинул опрометчивое. А благие советы — кто их в девятнадцать лет слушает? Я, по крайней мере, наверняка не слушал тогда и не стал бы слушать теперь. Даже от себя самого. Или тем более.
Чтобы отвлечься, я стал думать, как бы мне отметиться тут, чтобы осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы не мучиться потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять — в свой мир вернулся или в какой-нибудь параллельный?
