§ 9. Почему же, имея такое крепкое здоровье и хорошее настроение, я не распространял вокруг себя радость и бодрость, а разливал повсюду только яд и желчь? Потому что у меня был широкий ум, и я видел все насквозь, как если бы вы были стеклянные. И так как я знал, что ничего нельзя исправить, я издевался… Да, не так уж легко дается ирония! Ирония — это игра и в то же время искусство. Нужно обладать большой фантазией, жизненным опытом и способностью рассуждать. И надо уметь жонглировать всем этим изящно и выразительно, без натуги. Ирония не начало философии, а ее конец. Нужно пройти через трагедию раздумья и отчаяния, чтобы дойти до смеха, до горького смеха. Если сумеешь дойти!
§ 10. В большинстве случаев я старался не видеть вас. Я уходил иногда к морю, иногда — к спортивным площадкам. Около детей, с их крепкими, стройными, как колосья, телами, как и перед безбрежным морем в весеннее утро, я забывался. От смеха, задорных криков, веселого ветра я незаметно пьянел и погружался в сладкую тоску. Мне хотелось стать неразумным ребенком, меня неудержимо тянуло поваляться в пыли, как валяются летом ослы с седлом на спине, и реветь, реветь по–ослиному! В такие мгновения я растерзал бы всякого, кто подошел бы ко мне и стал бы строить из себя умника. Потом я уходил, поникший и задумчивый, прижимаясь к стенам и считая свои шаги… десять… триста… тысяча… две тысячи… И вдруг я оказывался на лугу. Вот! Вот! Вот! Я бил палкой по траве, и она склонялась к земле. Наконец я успокаивался и забывал, что ни я не стану ребенком, ни вы — людьми.
§ 11. Лето! Золотое время для бедняков… Только летом жили полной жизнью мое тело и ум. Все мое существо звучало и пенилось радостью, как сверкающий серебристый тополь на берегу, полный стрекоз и птиц. А душа моя, как змея с высоко поднятой головой, свернувшаяся у ствола, распалялась на солнце и накапливала яд! Горе тому, кого она укусит! Угораздило же вас судить меня в славную пору лета, в дни цветущего мая. Как раз тогда, когда во мне особенно много яду. Будь сейчас зима, я не сказал бы ни слова. Но теперь я развлекаюсь и ликую, кусая вас.
(Здесь Сократ глотнул слюну пересохшим горлом, раза два кашлянул и продолжал. Он стал описывать суду один из своих дней.)
§ 12. Целую ночь, лежа на дворе, под звездами, на солдатских одеялах, я не мог сомкнуть глаз: мне мешали мошки, клопы и мысли. Мошек посылали мне звезды, клопов — стены (дом–то старый, знаете), мысли же посылала мне злоба. Злоба — это, наверно, божественная стихия! Мой мозг всегда работает; когда я засну, он продолжает бодрствовать… Восстанавливая дневные беседы, привожу их в порядок, разбираюсь в них. Нахожу убийственные возражения, которые извергну завтра на городской площади. Погоди — увидишь, что я с тобой сделаю, господин Имярек. Понемногу все внутри меня утихает, и в совсем уже поздний час тяжело закрываются мои глаза. А едва зарозовеют щеки утренней зари, я вскакиваю и пою петухом, дразня Ксантиппу.
