Фремон, уже несколько раз получавший отказы, настаивал:
— Вы, сударыня, обладаете столькими прекрасными вещами и столь достойны ими обладать, будьте же щедрой и великодушной, выкажите себя истинной патриоткой, ибо дело идет о патриотизме. Пошлите в Малый дворец ваше ризенеровское бюро, украшенное севрским фарфором. С такой мебелью вам нечего бояться соперников. Равную ей можно найти разве только в Англии. Мы поставим на бюро ваши фарфоровые вазы, принадлежавшие великому дофину, эти два чудесных китайских сосуда с бледно-зеленой глазурью, которые Каффьери оправил в бронзу. Это будет ослепительно!
Граф Даван прервал Фремона:
— Эта оправа не может быть работы Филиппа Каффьери,— произнес он тоном скорбной мудрости.— На ней имеется метка «С», увенчанная геральдической лилией. Это марка Кресана. Можно этого не знать. Но незачем утверждать то, что не соответствует истине.
Фремон продолжал упрашивать:
— Сударыня, покажите ваши перлы: присоедините к этому экспонату настенный ковер с лепренсовской «Московской невестой» >{77}. И вы заслужите право на национальную признательность.
Она готова была уступить. Но, прежде чем согласиться, она вопросительно посмотрела на Жозефа Лакриса, который сказал ей:
— Пошлите им ваш восемнадцатый век, раз им его не хватает.
Затем из уважения к графу Давану она спросила, как ей поступить.
Он ответил:
— Поступайте, как хотите. Мне нечего вам советовать. Пошлете ли вы свою мебель на выставку или не пошлете, это все равно. Из ничего ничего не выйдет, как говорил мой старый друг Теофиль Готье.
«Номер прошел! — подумал Фремон.— Сейчас извещу министерство, что выцарапал коллекцию Бонмонов. Это стоит орденской розетки».
И он внутренне улыбнулся. Не то, чтобы он был глупцом. Но он не презирал общественных отличий и находил пикантным, что осужденный коммунар может стать кавалером ордена Почетного легиона.
— Мне еще надо подготовить речь для воскресного банкета в Грандз’Экюри,— сказал Жозеф Лакрис.
— О! — вздохнула баронесса.— Не трудитесь. Это лишнее. Вы так замечательно импровизируете!..
— А кроме того, мой милый,— заметил Жак де Кад,— вовсе не трудно выступать перед избирателями.
— Не трудно, если хотите,— отвечал избранник народа Лакрис,— однако дело во всяком случае деликатное. Наши противники кричат, что у нас нет программы. Это клевета; у нас есть программа, но…
— Охота на красных куропаток! вот в чем программа, господа,— вмешался Серебряная Нога.
— Но избиратель,— продолжал Жозеф Лакрис,— сложнее, чем обычно себе представляют. Так, меня избрали в Грандз’Экюри монархисты, затем, разумеется, и бонапартисты, а также… как бы это выразиться?.. республиканцы, которые не хотят республики, но все же остаются республиканцами. Такое умонастроение не редкость среди мелких торговцев в Париже. Например, колбасник, председатель моего комитета, кричит об этом во всю глотку: «Республика этих республиканцев, на черта она мне нужна! Если б я мог, я взорвал бы ее даже с риском самому взлететь на воздух. Но за вашу республику, господин Лакрис, я готов пожертвовать жизнью…» Конечно, есть почва для соглашения: «Объединимся вокруг знамени… Не дадим в обиду армию… Долой изменников, подкупленных иностранцами и подрывающих национальную оборону…» Чем это не почва для соглашения?
