А Дора до самой смерти толковала про суп, про теплую комнату… Медсестрам из Красного Креста, которые два раза в неделю приносили ей хлеб, молоко и творог. Свидетелям Иеговы, которые просвещали ее относительно приближения конца света.
О своей молодости она рассказывала лишь особо доверенным. И то как–то неохотно — причем пользовалась почему–то словами и выражениями Мики. Это было естественно, когда речь шла об Италии и о родителях. Но точно так же она говорила о балете, о Бронеке, о Лизочке, будто и об этом обо всем узнала от брата. Может быть, потому, что в его изложении все выглядело как–то намного значительнее, красивее.
С ней явно происходило нечто странное. Дора Яковлевна помнила каждую мелочь, каждую минуту своего недолгого счастья — и вместе с тем с некоторых пор ей приходилось чуть ли не внушать себе: «да, все это было, все это действительно происходило со мной». Что–то съехало в ней, потеряло устойчивость. Ей стало трудно говорить о муже, о дочери: казалось, люди притворяются, будто верят ей, а на самом деле знают, что это всего лишь сиротская детдомовская байка, вроде отца–комиссара и боевой подруги–матери. Кстати, весь этот вздор, созданный когда–то наивной детской фантазией и вроде бы давно забытый, почему–то вдруг воскрес и засуществовал не менее реально, чем Бронек и Лизонька. И что смущало Дору Яковлевну больше всего: вскрикивая от боли, вздыхая от одиночества, прося жалости, она мысленно обращалась не к своим настоящим родителям, а к этим, выдуманным.
Иногда, опасаясь, что недоверие слушателей вот–вот прорвется откровенной ухмылкой или даже смехом, — как это случалось с подружками в детдоме — Дора Яковлевна спешила достать из ящика большую красивую фотографию Бронека, которую Мики разыскал после войны в архивах оперного театра. У нее хранились и два любительских снимка Лизоньки, но их Дора Яковлевна никому не показывала: снимки эти отчего–то покрылись сиреневыми и желтыми пятнами и на них почти ничего нельзя было разобрать.
В театральной программке — единственной, которая сохранилась у Доры — как назло, отвалился угол, где была напечатана ее фамилия. И Дора Яковлевна старалась компенсировать эту утрату, демонстрируя гостям искалеченные пуантами ноги…
Уверенной она становилась лишь тогда, когда речь заходила о войне, о поезде, о плывущих обломках. Хотя обломков становилось все больше, в поезде все прибавлялось вагонов. Дети спали на коврах уже не двое, а трое суток, и росло количество жен и любовниц у директора Наманганского детдома…
