— Прямо на горище! Только бы не загорелось — тогда беда! Ой, Господи! — закричала Ганна и бросилась к хате.
Судорожно приставив лестницу к лазу на чердак, Блиниха быстро схватила деревянную кадку с водой, вскарабкалась наверх, забралась на чердак и останови- лась, выпустив от неожиданности кадку из рук. Холодная вода окатила её ноги, но Ганна даже этого не заметила.
В углу крыши, прямо на мешках сидел незнакомый дед и внимательно, с лёгкой насмешкой, смотрел на взобравшуюся на крышу хозяйку. С первого взгляда было ясно, что дед этот особенный — он весь светился изнутри каким–то красным огнём. Точнее, светился он не весь, а только лицо и руки — те места, которые не скрывала обычная, крестьянская одежда — полотняные штаны, рубаха и самые обыкновенные лапти. По широкой, окладистой бороде и копне седых волос порой пробегали едва заметные красные искорки.
— Воду разливать не надо! — назидательно заметил дед и довольно похлопал по мешку, на котором сидел: — Жито. Два мешка принёс вам, неблагодарным. И жбан с серебром. Золото ещё рано носить — привыкнут люди, что у вас гроши есть, тогда и золото носить буду.
Только сейчас Ганна заметила, что у ног деда стоит очередной жбан.
— Ты кто? — испуганно спросила Блиниха и хотела перекреститься.
— Не крестись — не люблю я этого! — строго остановил её дед.
— Кто ты, дедушка?
— Хут. Повезло вам. Теперь зерно вам буду таскать мешками да гроши в жбан- ках.
— Как же так. А почему именно нам?
— А кому же ещё? Твой Василь колесо привёз из Малой Зимницы, что на пожарище нашёл, помнишь?
— А как же. Оно пропало потом, когда мешки и гроши появились.
— Так это я и был. Я в колесо обратился. Раньше я у Степана Микулича жил в Малой Зимнице. У которого хата сгорела. Грошей ему наносил, зерна разного. Микулич даже на волю хотел выкупиться.
— Так ведь хата у него сгорела. Как же так? Это за гроши и зерно расплата такая нечистая, да? Дедушка, оставь ты нас от греха подальше. Забери ты это зерно и гроши забери, только хату не пали! Что хочешь, проси, а хату не пали, как Мику- личу! — взмолилась Ганна.
— Вот глупая баба! — рассердился хут и сверкнул красными глазами так, что из них посыпались искры. — Я не могу уйти сам — только если хата сгорит или сам спалю.
— Борони Боже! — запричитала Ганна.
— Да перестань ты ойкать, надоела уже!
— Так Микуличу хату не ты спалил!
— Я! — самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.
— За что же так? Или хотел уйти?
— Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю, вечером в субботу, пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку!» Вот и всё.
