Набережная полна была народу — всё сплошь молодые и очень молодые весёлые лица, громкие разговоры под пиво, беззаботный смех: улицы утомлённых возрастом городов принадлежат молодым. Всё было замечательно; мешало лишь то, что молодых не волновало совершенство смысла. Впрочем, молодости хотелось простить даже этот порок варваров, который завтра поставит под угрозу будущее городов.
Вдруг внимание моё привлекла фигура молодой девушки в платье, выражения лица которой я видеть не мог (она также смотрела в сторону изнемогающего заката, её очаровательная черноволосая головка была развёрнута ко мне затылком, волосы — в тугой пучок: всё просто, мило), но почувствовал. Я не сомневался: оно было печальным.
И не ошибся. Люди, которые способны разглядеть в представшем их взору сиюминутном потаённое вечное, получая от этого своеобразное удовольствие, — всегда светло–печальны. «Глубоко сказать о сиюминутном — прикоснуться к вечному. Бездарно сказать о вечном — всего лишь плюнуть в лицо сиюминутному». Что ж, неизвестный автор XXI века, то бишь я, оказался глубоко прав.
Она медленно повернулась в мою сторону, почувствовав мой взгляд (именно так). Мне не надо было подбирать слов, чтобы описать впечатление самому себе (дорогая моему сердцу слабость, доставившая мне много горьких минут); они, подобранные в глубине сознания, сами слетели с языка: «свежее личико и чёрные глаза», прелесть которых подчёркивала печаль — правда, не мечтательная печаль, которую я так ценю в женщинах (и которую я, откровенно говоря, мечтал узреть), а печаль, как мне показалось, сиюминутная. Правда и то, что уже в следующую секунду она улыбнулась мне, как лучшему другу (так, увы, улыбаются люди, у которых нет настоящих друзей).
Но ведь мы выбрали платье, а не вездесущие джинсы (удобные и практичные, спору нет, я сам был облачён в джинсы); какая–никакая, но в глазах присутствует печаль, а не всеобщий дурацкий восторг по поводу наконец–то наступившего устройства мира, где смыслы перестали быть мерилом смыслов. Чего ж вам больше?
Эта минута решила мою участь.
Она спросила, как меня зовут (особенно вслушиваясь, как мне показалось, в произношение простой моей фамилии), потом поинтересовалась, который час (при этом, как мне почудилось, мгновенно оценив броскую марку моих дорогих часов, стоивших больше, нежели украшавшие мою квартиру холодильник, телевизор и диван вместе взятые, — подарок моего сентиментального разбогатевшего друга, укатившего на днях в Америку); после этого спросила, в каком районе Минска и на какой улице я живу.
