Я ехала с Машей и Зоей в плацкартном вагоне из Конотопа. Подъезжали к Киеву. Девчонки хныкали, просили пить. Соседка разглядывала в меня упор, я гордилась, что в шортах и майке выгляжу несолидно, как несколько лет назад, в пансионате без пансиона. Леня в тот год сломал ногу, отрастил бороду, располнел. Он хромал, ходил с палкой, а я бегала в сарафанчике, не выгоравшем со школьных времен. «О це твий батька? — спрашивал комендант, удивлялся, что «чоловик», и призывал жену в свидетели: — Вона така молода, а вин такэ старый».
По радио грянуло обращение ГКЧП. При первых же фразах пахнуло овощебазой.
— Какой ужас, — вздрогнула я, — какой ужас.
— Ой, шо будэ, шо будэ, ма будь, и лучше будэ… — с любопытством запричитала соседка и спросила, словно «How do you do?» — У вас колбаса почем?
Вокруг громоздились корзины со сливами, разгорались разговоры про водку, про москалей — я вдруг испугалась, что ГКЧП навсегда. В голове замелькало: поймут ли девчонки, когда вырастут — могли же остаться в Германии, евреев брали как покаяние за Холокост… в Конотопе продавали школьную форму — зря не купила…
На перроне я кинулась Фиме в объятья.
— Ириночка, как я рад тебя видеть. И не вздумай мне выкать! Дай поцелую, дай поцелую, мне можно, я уже бывший мужчина. Нет, ты слыхала, про этот говенный Комитет?
— Фима, дети…
— Ты мне еще скажи, что дети не знают, как называется то, что плохо пахнет. Девочки! Мама считает, я нэдостаточно вас поцеловал.
— Что теперь будет?
— Ай, даже в голову не бери! Больше трех дней им не продержаться! Я купил для вас гречу. Увезешь три кило?
— Откуда ты взял, что им не продержаться?
— Чтоб ты знала, я сталинградец. Твой старый дядька все–таки мужчина. Видишь, новая палка? Угадай, сколько весит?
— Тяжелая?
— Вообще ничего! Вот Зоечка — Зоечка пусть возьмет. Так ты знаешь, эта стерва Бэлка завела собаку, чтоб та погрызла мою трость.
Всю жизнь Фима проработал на радио — мастером звукозаписи, 50 лет в строю. Знакомых у него было полгорода Киева плюс Иосиф Кобзон. Он опекал старушек — своих подружек и бывших пассий и гордился женой: «У нас два высших образования, и оба Цилины». К золотой свадьбе Фима сделал монетки с двуглавой ощипанной курицей о двух смешных узнаваемых профилях и номиналом «Один Цылик». Циля до пенсии работала звукорежиссером на телевидении, сейчас там трудилась Женя — инженером.
Женя уже развелась, муж оказался пьющим даже по Фиминым меркам, и теперь во всех комнатах толпились гости: Бэлины программисты, телевизионщики, друг фотограф, просто родственники и старички. Все знали, какие каналы смотреть, что слушать, все говорили про танки, Ельцина, Горбачева, Форос и самостийность Украины. Каждые полчаса кто–то приходил с новостями, во всех комнатах звонили телефоны…
