…Странный мужчина стоял напротив кабинета физики. Мы торопились обедать, он окликнул Иринку. Было сразу видно: чужой. Иринка успела в столовую, но есть не смогла.
— Дурак! Какой дурак!.. Уезжает в Израиль.
Это звучало как «садится в тюрьму» или «предает Родину». Я охнула:
— Да уж, надо же… Ладно, тебе–то что. Ты ему даже не дочь по документам! Он попрощаться приехал?
— Обещай, что никому не скажешь, — шептала она. — Такой дурак, представляешь? Зовет меня с собой.
— С ума сошел? Что ты ему сказала?
— Мало ему, что ли, той семьи. Говорит, смотри, не пожалей. Несет такую антисоветчину… Ужасно стыдно. Стыдно.
Она всхлипывала, вытирая рукавом глаза, мы стояли у окна в конце коридора, в другом конце маячил ее отец, он еще долго не уходил из школы, а я смотрела: чужой, совсем чужой…
Ципора Израилевна уехала первой. Вышла на пенсию и уехала. В девяностые годы потянулись остальные. Я представляю, как таблички слетают с дверей кабинетов и выстраиваются клином на юг: «Циссер», «Гинзбург», «Кисельгоф», во главе — «Дроздова Ципора Израилевна». Про Ларису Семеновну не знаю, не помню, мы ни разу не встретились после выпуска.
В седьмом классе обычной школы все попало на среды: совет дружины, школьный комитет и райком комсомола. Звенел апрель, шел прием в комсомол, нам не терпелось снять пионерские галстуки.
— Мне нет дела до совета дружины! — Ципора Израилевна брызгала словами, как скороварка.
А педагог по фортепиано уважала меня за школьные успехи. Я генеральный секретарь школьных размеров, почему ей нет до этого дела?! От обиды в дополнение к комсомольским прогулам я пропустила еще несколько уроков: проболела, прогуляла, не попала на транспорт. Наконец, решив, что мы квиты, явилась к середине урока: действительно долго не было автобуса. Ципора Израилевна и слушать меня не стала, — выскочила из–за инструмента, потащила к директору, вызвала в школу родителей. Как ни странно, они с папой нашли общий язык. Ципора вдруг перестала смотреть на меня, как на гусеницу, и посадила за первую парту — очень кстати: она плохо прикрывала клавиатуру, я приспособилась списывать диктанты и отныне писала их только на пять.
В следующем году нас поделили на две группы: кто идет и кто не идет в музучилище. Зачем я вообще подняла дома этот вопрос?! Папа велел сказать, что иду, и вместо того, чтоб раз в неделю развлекать Зубареву, пока та вяжет, я ездила дважды в неделю к Дроздовой — списывать диктанты и сипеть. Диктанты, двухголосие, чтение с листа — я вообще не понимала, как этому можно научиться! Например: язык на ребро или шпагат. На шпагат, наверное, можно сесть: тренироваться, боли не бояться, растянуть себе все и как–то раз, после бани… А язык на ребро? Это либо дано, либо нет. Или еще: по–узбекски двигать шеей… Я отыгрывалась на уроках фортепиано, изображая, как списываю, как плюется Ципора. Лариса Семеновна заливалась смехом:
