Я кормила Родионова супом, гостеприимно трещала, он не пытался поддержать разговор.
— А потом я приехала без дочки, второй раз, и меня не стали стесняться. Пришли ее тетки, дядья, налепили пельменей, начали пить… И все запоганили, захаркали, засыпали пеплом, залили водкой… Кого–то рвало. С утра бутылки пошли сдавать.
Он чуть оживился.
— Там тоже здорово пили!
— И весь город идет в баню к родне. В автобусе друг друга спрашивают: «Что, попировали вчера–то?» — «Ну». — «А сейчас париться? Огурцы–то полили?»… Володь, почему ты вернулся?
— Так видишь… ты ведь сама все сказала. А еще там зима. И осень, — он вздыхает, как старичок. — И–э–эх!
Два года назад я встретила Чмутова — на презентации, на выставке пейзажа. Его щеки опали, залегли носогубными складками. Теперь он больше походил на пьющего русского, чем на избалованного еврейского мальчика. Он был в красном пиджаке из подкладочной ткани и в кудлатом парике — Леня носил такой в школе, чтоб дразнить завуча по воспитательной работе. Чмутова сопровождал узкоплечий спутник с впалой грудью и донкихотской бородкой, спутник был почти на голову выше Чмутова.
Презентация — праздник. Как всякий праздник, она может быть удачной или скучной. Не все зависит от картин. Иногда бывает хорошая музыка, а иногда слишком высокие каблуки. Люди фланируют, держась за бокалы. Мелькает Фаинка с микрофоном, за ней вышагивает оператор, хмурый мужик в джинсовой курточке. Фаиночка выбирает героя, заводит разговор на фоне картин, властно кивает оператору: «Работаем!» Она по–прежнему напоминает Модильяни: изысканная шейка, острый локоток. Микрофон тяжеловат для ее хрупкой кисти, но она грациозно держит спинку, запрокидывает голову, будто вопрос таится на острие подбородка… Чего тебе надобно, старче? Она выпячивает богатые губы, собирает их в трубочку, как нарисованная рыбка, маленький знак вопроса на гребне волны. Кто–то отвечал интересно и густо, кто–то тараща глаза и топорща усы. Всплеск хвоста — и всех смывало волной. В передаче бушевали спецэффекты и всепоглощающая ирония журналистки.
На презентации говорились речи и для публики, в меру длинные, в меру интересные, в этот раз дали слово Чмутову. Всех когда–то удивлял Чмутов — в этот раз пронзило меня. Он начал вкрадчиво: о лоне матушки–земли, о зарослях леса. О том, что спутники летают, камеры снимают, нам кажется, что все на виду, все измерено, изучено, сосчитано, а лес–то э–э–э! живет себе, растут себе грибочки, ползут букашки, дышат травиночки. Он сверкал очами в огромных глазницах, и теперь, в отсутствии щек, я их разглядела. Он менял регистры от баритона до женского взвизгиванья, дурачился, обрубая глаголы: «быват, кто знат». Он искусно колдовал над словами, сминал их, разрывал на мелкие кусочки, перемешивал и вновь разворачивал целехонькими. Вдруг выхватывал одно–единственное слово, дивился, цокал языком и крутил, вертел его, обкатывал. Меня всегда пленяли фокусники, знающие природу слов.
