Вечером испанская знать томилась на сумбурном представлении «Бесплодных усилий любви», убеждаясь, что британские драматурги способны лишь нагнать страх или скуку, но отнюдь не развлечь или просветить, а на площади перед собором жарили заколотого на корриде быка и швыряли куски крикливым нищим. Потные плебеи дрались за жилы и хрящи, рвали друг у друга из рук обуглившиеся куски филея. Как же он ненавидит плебс, думал Уилл, невольно наслаждаясь живостью картины: разгорячённые лица, языки пламени на бесстрастном фоне величественного собора. Дон Мануэль подвёл к нему человека, лицо которого казалось смутно знакомым. Ухмыльнувшись, тот заговорил на неизвестном наречии. Однако Уилл разобрал слово майда, по-арабски кишки. Догадка подтвердилась, когда незнакомец явственно произнёс, по-кастильски, эстомаго — Уилл уже выучил, что это живот. Дон Мануэль смущённо перевёл:
— Он говорит, что в театре вы на кровь и кишки смотрите спокойно, а от настоящей жизни убегаете. Он видел, как вы ушли с корриды. Его зовут, извините, что сразу не сказал, Мигель де Сервантес Сааведра. А это — Уильям Шекспир.
— Чекспир? — Сервантес слышал имя впервые.
— Драматург, муаллиф, — пояснил Уилл. — Тэатро, Лондрес. Я и вправду не терплю кровь… Но апетито, сангрэ. А в театре я должен угождать публике. Это моё испытание, михна.
Сервантес, похоже, не очень-то ему поверил. Лицо испанца было точно высечено из камня, редеющие волосы открывали великолепно вылепленный лоб. Кожа смуглая, морщинистая, борода седая. Он сутулился, точно гребец на галере, в любой миг готовый сжаться от удара кнутом. Рядом с ним Уилл чувствовал себя неженкой, маменькиным сынком, баловнем судьбы.
— Позвольте предложить вам шребун? — отважился он.
Выпить? Сервантес пожал плечами: пить с человеком, не обладающим даром речи? Он добавил что-то еще. Дон Мануэль перевёл: приглашает их обоих к себе домой. У него вино получше, чем ослиная моча, что продают в здешних бодегах. Сервантес окажет гостеприимство собрату-писателю из страны, кою не велено больше считать врагом Испании и, следовательно, человечества, однако же гостеприимство будет кратким. У него, Сервантеса, болит голова, и ему следует в скором времени попытаться заснуть. Испанец похромал прочь, и они двинулись следом, оставив позади умирающий костер и обглоданную тушу. Человек, размышлял Уилл на ходу, отличается от дикого зверя даром речи, но — стоит выйти за порог — этот дар улетучивается. Вавилонская башня — не сказка, а чистая правда. Только звери поймут друг друга везде, только звери…
