Тридцать лет спустя
19.02.15.
Всё закончилось хорошо. Через полгода после последней записи я окончил институт, женился и начал работать, а ещё через год у меня родился сын. Началась принципиально другая жизнь. В новой жизни я не вёл дневника. А ведь я был прав — в той жизни уже действительно не могло быть ничего нового, и она не имела больше смысла.
Что это было? Что происходило со мной в эти 6–7 лет почти непрерывного кошмара, который, кажется, появился ниоткуда и исчез в никуда? 20 лет назад я ещё не мог бы ответить на этот вопрос, да, пожалуй, что и 10 лет назад не был к этому готов, а сейчас для меня это ясно, как Божий день. Теперь у меня есть ключ к пониманию того, что со мной тогда происходило.
Это просто. Искреннее стремление к истине плюс слишком чувствительная натура минус религиозная вера. Это почти классический «русский мальчик». Едва только ребёнок начинает становиться мужчиной, как у него возникают вопросы, на которые ни у кого нет ответов, и вскоре этому ребёнку уже нечем дышать. Он не находит в жизни ничего твёрдого, на что могла бы опереться его душа. Это феномен религиозного сознания без Бога. Это реально страшно.
Даже сейчас, спустя 30 лет, когда я перелистывал свои многотомные дневники и выписывал из них фрагменты, душа болела. Я уже забыл, что там было, в этих дневниках, я думал, что там слишком много книжного, подражательного, что все эти «страдания юного Вертера» во многом искусственные, выдуманные. Оказалось, что нет. Здесь всё настоящее. Почти никакого позирования, никакого желания понравиться самому себе. И что самое удивительное — практически ни одной чужой мысли, никакого подражательства. Это даже странно для мальчика, который много читал. Конечно, книги оказывали на меня большое влиение, но власти надо мной они не имели. Даже когда я отталкивался от чужих мыслей, я развивал их по–своему, исходя из того, что было внутри меня. Я сам удивлён, но в моём дневнике вовсе нет никакого «подражания разочарованным героям», которое иногда бывает свойственно юношам.
Сегодня я готов предъявить счёт мировой классике, которой я тогда зачитывался, вовсе не за то, как великие писатели на меня повлияли, а скорее за то, что они не повлияли на меня никак. Они не имели никакой внутренней силы, чтобы повлиять на подрастающее поколение. Они сами ничего не понимали в этой жизни и ничего не могли объяснить.
Сначала я был влюблён в Лермонтова ну и, конечно же, в Байрона. Это два очень несчастных человека с покалеченной психикой. Они вообще ничего не утверждали, в их книгах нет совершенно никакой правды, разве лишь утверждение: «но правды нет и выше». А что есть? А ничего у них нет. Их можно было любить, как родственные души, но они никуда не звали.
